На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни - Валентина Мухина-Петринская

— Я буду внимательна, не волнуйтесь так за меня, — обещала я. Но опять глубоко задумывалась и все забывала.

И все-таки самое огромное, прекрасное чудо судьба подарила мне в эти тяжелые дни на лесоповале. Почти все его проспали.

Как всегда, мы возвращались поздно, как всегда, я отстала — осталась одна в пространстве.

Я шла по замерзшей реке и думала о том, есть ли еще где обитаемые миры, и если там живут разумные существа, то как они устроили свою разумную жизнь? Неужели так же нелепо, как человечество?

Вот мы — единственная страна, которая получила возможность построения социализма. И что они сделали с этой возможностью? Страшно. Почему зло так легко берет верх над добром? Почему темное, страшное так умело топчет прекрасное, красоту? И возможно ли существование планеты, где прекрасное доступно каждому, кто преклоняется перед ним?

Я все глубже погружалась в свои мысли… Еще я думала, есть ли Бог? Хорошо, если б он был, но только если он всемогущий, всеблагий, как он может допустить существование зла, боли, страдания?.. Прав был Иван Карамазов, не прощая Богу слезинки затравленного псами ребенка… Но совесть… как объяснить, что людей мучает совесть? Почему даже плохого человека в глубине души терзают муки совести?

Я шла и так задумалась, что уже не видела ни реки, ни берегов, ни неба, ни Полярной звезды, — я была словно во сне.

Час за часом — медленно, как медленно! — побеждала я пространство. Во времени образовывались провалы, когда я как бы перескакивала через время без мыслей, без чувств, почти не отдавая себе отчета в происходящем.

Вдруг словно что-то разбудило меня: мир внезапно изменился. Он уже не был таким белым и однотонным, он блистал, как радуга. Не так, когда она нежно сияет далеко-далеко на горизонте, а как если бы эта радуга чудесно приблизилась и вы очутились в самом центре ее прекрасного, ослепительного полыхания. Начиналось полярное сияние.

Обычно я наблюдала его, как будто находилась в Большом театре, когда медленно передвигающиеся декорации озаряются попеременно огнями всех цветов и оттенков. Но в этот раз не было ощущения театральности зрелища. То, что творилось в эту ночь, было величественно и грозно, как рождение Галактики.

Никакие слова не могли передать то, что творилось в пространстве! Не существовало подобных красок, чтобы художник изобразил на полотне это. Может быть, только музыка могла передать то, что я видела в ту ночь, оставшись одна в пространстве, — философский смысл виденного.

Ученые утверждали, что полярное сияние беззвучно. Пусть так. Но я слышала его. Пусть что угодно говорит наука, но я буду утверждать, пока живу, что я слышала полярное сияние.

С шумом, подобным шороху волн, набегающих на прибрежный песок, но без их периодичности — усиленно и ослаблено — разыгрывались сполохи. Из самого зенита неба, затмив созвездие Большой Медведицы, стремительно вылетали одна за другой длинные лучистые стрелы — все быстрее и быстрее, догоняя друг друга, зажигая облака. Скоро весь небосвод пылал странным призрачным холодным огнем. На фоне отдельных жутких, темно-фиолетовых провалов еще ярче разгорался этот свет… Представьте молнии — разящие, но не гаснущие, яркие и буйные. Огня было уже так много, что он стекал с неба, с гор, зажигая снег голубым, зеленым изумрудным, желтым, малиновым огнем. Лучистые стрелы падали в реку, отражаясь в ледяном ее щите. Казалось, они, летели, перекрещиваясь вокруг меня.

Я невольно остановилась. Дыхание у меня захватило.

Я была одна в блистающем, кружащемся, сияющем, переливающемся пространстве. Иногда оно притухало, и только тонкая, нежная, светящаяся вуаль, сквозь которую просвечивали звезды, заволакивала небосвод. Но тут же снова, с еще большей энергией, начинал бить невидимый вулкан. Огромный протуберанец огня с быстротой молнии перебрасывался с одного конца неба на другой, рассыпаясь снопами света, искр, стрел, дуг, лент, волн, пока весь небосклон не сливался в одно сплошное полыхающее море огня. И снова проливалась огненная лава на горы, на лес, на снег, на реку. Гранитные скалы казались совсем черными в этом блеске, в этой игре света. Сияние то затихало, то разгоралось с таинственным трепетным шорохом. Я шла час за часом, ошеломленная, потрясенная, а небеса все пылали.

Двадцать лет спустя, почти этими словами, я описала свой путь и это полярное сияние, только переживал его герой романа «Плато доктора Черкасова» Коля Черкасов…

Утром я не поднялась, температура 38 градусов. Пока пришел фельдшер, температура была уже 39.

— Простуда, переутомление, нервное потрясение. Бюллетень минимум на две недели… Лежи спокойно, отдыхай. Доложим про одну простуду, — сказал фельдшер, — остальное здесь не признается серьезным. Лекарство я тебе занесу. Обед из столовой принесет дневальная. Лежи, не вставай.

Уходя, он шепнул мне:

— Молодец, все тебя здесь уважают: дала отпор этому сукиному сыну. Все жалеют, что ты заболела. Мужчины хотели сахара тебе послать, я не взял. Достану тебе сахара в лавочке. Отдыхай.

Он погладил меня по голове и ушел.

Заболела я довольно сильно — держалась высокая температура, не проходила головная боль, кололо в боку, но я испытывала настоящее блаженство — лежать! Никогда я не думала, что такое счастье на земле — лежать! И спать сколько влезет. Спала, просыпалась, снова спала. Узнала, что приходил Швили, смотрел на меня спящую и оставил мне передачу, я тут же передала ее дневальной. Узнав об этом, Швили при второй передаче разбудил меня и предупредил, что если я не буду принимать от него помощь, то после болезни опять буду направлена на лесоповал.

— Ну и что, другие же там работают.

— У тебя третья категория здоровья — опять свалишься.

— Ну и что?

— Умрешь…

— Ну и что?

— Дура ты набитая! — выругался Швили и ушел, забрав передачу.

Я поуютнее улеглась под одеялом и опять уснула.

Когда я отоспалась, мне стадо легче. Температурила я еще долго, но температура была невысокой: 37, 2–37, 4.

Мне дали отдохнуть ровно десять дней, затем явился сам Швили и велел мне завтра утром выходить на развод.

Я сказала:

— Слушаюсь, ваше благородие.

Утром я оделась потеплее и вышла на развод. Швили еще не было — видно, отсыпался после бессонной ночи с одной из лагерных жен.

Рядом с нарядчицей я вдруг увидела Вячеслава Ивановича, он выступил вперед и объявил:

— Товарищи, среди вас нет ли стекольщика? Я очень удивилась тому, что он выступает в роли начальника и на кой черт ему стекольщик? От удивления я громко повторила:

— Стекольщика?

Он едва заметно кивнул мне.