Крюк Петра Иваныча - Григорий Ряжский

Следующий танец был белым, но по музыке совершенно не соответствовал представлениям Петра Иваныча о назначении такого танца. Больной народ двинул вперед идиотски встряхивать руками и тупо подпрыгивать на месте, включая людей пожилых и приличных на вид женщин. Тамару назначенное шумовое сопровождение совершенно не смутило, она отделилась от Крюкова на расстояние трясучки, подняла обе руки над головой и пропустила вдоль линии тела призывную волну на изгиб, пригласив глазами Петра Иваныча повторить движение в качестве белого танцора. Крюков растерялся. С одной стороны, ни прожитые годы, ни профессия, ни потрясения последних лет не предполагали такого беспардонного его участия в празднике чужой жизни, унавоженного к тому же порцией сдерживающего и трезвого стыда. Но, если посмотреть на ситуацию с противоположного края, от того места, где роились, начиная с обеденного времени, другие доводы и мысли, то и им находилось оправдание на теперешней санаторной танцплощадке, даже, несмотря на чужую музыку, от которой раньше оторопь взяла бы, а не то, что собственное в ней участие.

Тамара тем временем сделала подле Петра Иваныча пару ласковых кругов, продолжая по змеиному изгибаться во весь рост, и он сдался. Крюков тоже поднял руки, чтобы получилось похоже на Тамарины усилия, и пристукнул ногой об пол. Тамара зааплодировала, но и сам он уже почувствовал, что получилось. Тогда он сделал пару небыстрых оборотов вокруг собственной оси, не прерывая биения ногой об пол. Крутясь, он с опаской повертел глазами туда-сюда, но к счастью своему обнаружил, что никому, включая подержанную отдыхающую часть и молодежь, до него нет никакого дела: каждый занимался воплощением собственных ритмических конструкций, и на Петра Иваныча и его партнершу им было наплевать. Тогда его отпустило окончательно, он подхватил Тамару под обе руки и закрутил вентилятором вокруг себя, нагнетая свежий ветер на отдыхающих.

Музыка сменилась с белой на другую, и теперь уже, само собой, имелось в виду, что они — пара. Это было понятно ему, и он был также убежден, что уверенность его передалась и Тамаре.

— Можно, я стану называть вас Томой? — спросил он ее на ухо, когда вновь запустили медленный танец и они приобнялися, чтобы походить.

— Какой разговор, Петенька? — доверчиво и тоже на ухо шепнула ему Тамара. — И даже лучше на «ты», без церемоний, хорошо?

Потрясением это не было, конечно, но мир вокруг так стремительно менялся, завихряясь вокруг Петра Иваныча со скоростью света, переходящего во мглу и тут же проявляясь обратно, что Крюкова немного повело в сторону от основного танца. Он сделал глубокий вдох и предложил:

— Отдохнем маленько, Тома?

Пробыли они до самого конца, но танцевали уже через раз, потому что стали говорить. Тома оказалась образованным и интересным человеком, по специальности заместителем главного бухгалтера, но при этом весь бухучет и годовой баланс держался исключительно на ней. Оба они посожалели о таком нечестном разделении сил, и оба вздохнули, припоминая разные примеры и типы человеческой несправедливости. Петр Иваныч притворничать не решился: ни когда разговор зашел о болезнях, ни — когда о семьях. Сказал, что дома Зина, но навел, все же, легкого попутного туману, что вся она по жизни нацелена на внуков и детей, так что забот у нее и без мужа хватает. Напрямую пожаловаться о недостатке супружеского внимания он не посмел — думал, хватит и внуков, чтоб запутать ситуацию, а там — будь что будет, ветеран высотного труда. Да и порядочность пока не позволяла балабонить впустую, без конкретного повода.

Тома про семью распространяться не стала. Сказала лишь, что ничем особенно никому в этой жизни не обязана, и потому идет по ней в основном самостоятельно, с гордо поднятой головой и не озираясь на трудности. Честно говоря, мало чего из этого объяснения понял Петр Иваныч, но уточнить постеснялся, чтобы не выглядеть полным занудой или подозрительным дураком.

Вечер прошел прекрасно, пахло сиренью, а на подходе, знал Крюков, был жасмин. Он всегда обрывал у Хромовых почти целый куст, и они с Зиной привозили его домой и ставили в вазу с кипятком, чтобы дольше держался. Но сейчас почему-то воспоминание это лишь мазнуло по памяти, прошло скользяком, не оставило аромата любимого растения, а лишь обозначило короткий факт начала лета. И, вообще, любой другой запах теперь перебивался новым, свежим и лучистым, и это было вроде «Ландыша серебристого», которым пахло от Томиной шеи, серег и ушей.

В корпус возвращались вместе и не спешили. Оба жили на втором этаже и на одну сторону. И путь-то был соседний — всего через две двери друг от друга или через один балкон по верху.

— До завтра? — спросила Тома и вопросительно посмотрела на нового знакомого.

— Я тоже завтра на грязь запишусь, — сообщил свое решение Крюков, — хуже не будет, зато там и пересекемся.

На том и порешили. Не прописанную ему санаторным рецептом воду от язвы и гастрита Петр Иваныч пошел пить еще до завтрака, натощак, за полчаса до еды, потому что было настроение. Водичка оказалась тухловатой по сравнению с привычным вкусом воды из водопроводного крана и ожидаемого эффекта не произвела.

Пусть, все равно, будет, — подумал он, давясь от неприятного ощущения внутри желудка. — Может, остановит гастрит на потом, если он готовится. Или целиком язву.

Теперь не таким все это ему казалось значимым, поскольку перебивалось вчерашним событием и продолжающим набирать обороты удивлением от познания самого себя, начиная с момента белого танца. Ночь он почти не спал. Сердце неугомонно работало, распыляя в кровь неуместный перед сном дополнительный адреналин, выработанный в результате нежданного знакомства. Было жарко и томно. Потом он кое-как забылся и провалился в другое неведомое. Там почему-то оказалась Фенечка Комарова: она держала в руках посылку, и он с гордостью заметил, что выведенные на картоне буквы Вольского адреса принадлежат его руке. — Давай, дочк, — помог он ей неслышным советом, — откупоривай. — Фекла надорвала верхний картон и запустила внутрь руку. Оттуда запахло «Ландышем серебристым», и Петр Иваныч явственно почуял, как танцевальная музыка возникает из ничего, просачиваясь изо всех щелей и беспрепятственно разливаясь по барачному жилью, сама становится белого цвета, как и танец, потому что вокруг побелел сам воздух, но не перекрыл при этом Фенин контур. Она снова сунулась в коробку рукой, и на этот раз оттуда появился длинный батон твердой сырокопченой колбасы. Крен запаха слегка сместился и по сумме ароматов стал напоминать собственный — «Шипр».

— От смежников! — радостно приветствовала подарок Фенечка и понюхала батон. — Спасибочки им, не забывают нас.

— От каких таких смежников, твою мать! — в раздражении заорал Петр Иваныч. — От меня это, от меня, дочка! Для отца передачку собирал и для тебя вместе с ним, при чем смежники?

Но Фекла Комарова продолжала благодетеля не слышать и запустила руку по новой. Там она ухватилась за что-то важное, но обратно кулак не пролезал. Тогда она надорвала картон дополнительно к имеющемуся уже отверстию и резким движением выдернула длань назад. Вслед за рукой из темной глубины выпорхнула птица, и она была прекрасна. Размером она напоминала не то крупного голубя, не то небольшую сойку, но при этом цвета, в отличие от обоих, была чистого и желтого. Особенно вид ее выделялся на фоне белесой воздушной среды, заполнившей все жилье семьи капитана Комарова. И тут до Петра Иваныча дошло, что это вовсе не просто желтый цвет, а чисто канареечный — его цвет.

— Слава? — неуверенно спросил он птицу и услышал, как голос его дрогнул, дав петуха. — Это ты, Слава?

Голубиный кенар бывшего владельца словно не замечал и не слышал. Он пристроился на краю бельевой веревки с веселым ситцем, отделявшей капитана Комарова от посылки, и распахнул клюв. Оттуда в белый воздух полилось чистое и ясное пение, с необходимым прищелкиванием между трелями и горделивым внешним видом исполнителя. Петр Иваныч в последней надежде перевел глаза на птичью грудь, обнаружив, что и там имеется также полный порядок: кислотно-розовым и не пахло, голой кожи не просматривалось даже при внимательном и заинтересованном взгляде, перышки и перья были отлично пригнаны друг к другу и никаких следов насилия на теле больше не имелось. И тут до Петра Иваныча дошло, что дело не в ошибке его и не в Славиной к нему посмертной мстительной ненависти, а в гормоне всего лишь. Причиной тому, каким стал теперь его Слава, был натуральный мужской гормон, выправивший бесполого летуна-неудачника в прекрасного лебедя-птицу, полноценного канарея с устойчивым тенором и полетом во весь размах оперившегося крыла. Другими словами, отныне, несмотря на погибель, Слава стал мужиком, и от этого открытия Петру Иванычу стало несравненно легче. Страх исчез вместе со Славой, семьей афганского ветерана, батоном твердой колбасы и цветочным запахом из ушей худощавой подруги…