Час Самайна - Сергей Пономаренко

Яша открыл мне глаза, дал возможность вдохнуть полной грудью, не дал мне прожить подобно мышке-норушке. Мы с ним родственные души, оба любим искусство: я петь, он писать стихи. Вместе много раз ходили на поэтические вечера в Пет­рограде. 

В июле была заваруха в Москве [1] , отблески которой донеслись и до Питера. Так Яков был первопричиной этого! Убить чело­века не по-христиански, но ведь сейчас война?! И не корысти ради, а за идею! Ведь за идею можно?! Его тоже пытались убить, даже ранили. Хотели арестовать, расстрелять, но он сумел спастись. 

Яша доверился мне, поняв, что я не предам. Сейчас ему оставаться в Питере никак нельзя. Ему об этом сообщили друзья. Иначе... 

Он едет в Украину. Я видела, как он мечется, словно тигр в клетке, не находит себе места. Даже рядом со мной, с люби­мым человеком. Центр революционных событий сейчас там — так он считает. Чувствую, что он задумал что-то великое и в то же время ужасное. Я поеду вслед за ним! 

Ване оставлю записку, все объясню. Слава Богу, мы с ним не венчаны! Прощай, Питер! 

Когда куда-то уезжают, расстаются с прежней жизнью, то берут самое дорогое, что у них есть. Я оставляю Петроград, друзей, дом, Ваню, лживую Маруську, бабушку, подружек, раз­меренную, относительно спокойную жизнь и забираю с собой только дневник.

Киев. Осень-зима 1918 года 

В Киев добралась в середине октября. Дорога сюда заняла больше недели и измотала до предела. Я не один раз себя руга­ла за то, что предприняла путешествие в столь тревожное время. Наслушалась рассказов, как бандиты, которых разве­лось множество, останавливают поезда, грабят пассажиров, убивают строптивых, уводят с собой молоденьких девушек. Под впечатлением этих рассказов намотала на себя по-бабьи теплый платок и перестала мыть лицо. «Николаевки» спря­тала на себе подальше, «керенки» поближе — в случае чего все равно надо будет что-нибудь отдавать. 

Как-то ночью проснулась. Поезд стоял на станции. Вдоль вагонов двигались четверо немецких солдат в стальных ост­роконечных шлемах и тонкий, как глист, офицер в отутю­женной зеленой шинели. Было странно смотреть на него, на такого чистенького и выхоленного, после того, что пришлось увидеть в дороге, особенно когда проезжали места, где еще недавно бушевала война, дымились пепелища. Слова Якова «Украина теперь у немцев, они там хозяева, получили ее по Брестскому миру» обрели реальность. Вспомнила, что Яша как раз и боролся против этого позорного мира, пускай явно нехристианскими методами. Сердце сжалось: получается, он бежал из огня да в полымя! Ведь если немцы здесь его поймают, то разговор будет короткий: припомнят ему посла, убитого в Москве. Большевики заочно осудили его на три года исправи­тельных работ, а здесь верная смерть. 

И зачем его сюда потянуло? Разве мало мест, где спокойно можно было переждать, пока в стране установится порядок? В Сибири, или, лучше, у тех же чухонцев в Финляндии, спокой­нее и ближе. А тут прямо к волку в пасть... 

Доехать удалось только до Фастова. Там немцы без лишних разговоров реквизировали наш паровоз для собственных нужд, а вагоны загнали в тупик. Из Украины они эшелонами гонят в фатерлянд продовольствие, зерно, и им требуется все боль­ше вагонов и паровозов. До Киева двое суток добирались с ос­тальными пассажирами на скрипучих подводах, запряженных изможденными лошаденками.

Я очень переживала, что не найду Яшу. Денег почти не ос­талось, потратилась в дороге. В город попали вечером, почти перед комендантским часом, но все обошлось. В сумерках город показался мне мрачным и таинственным, затаившимся. Опас­ность, казалось, скрывается за каждым углом. Улицы были полупустые, а если кто и попадался, то военные или в полуво­енной одежде, в основном мужчины. По указанному адресу в трехэтажном облупленном доме на Большой Васильковской Яши не оказалось. Дверь открыла пожилая женщина со стро­гим лицом — видно, что из барынь. 

— Здравствуйте, я Мира, младшая сестра Яши, приехала из Одессы, — сказала я, как он научил меня в Питере. 

— Здравствуйте, барышня! Яков о вас предупредил. Прохо­дите, будем чай пить. Меня зовут Ольга Илларионовна. Вещи кладите пока здесь. Как Одесса? 

— Тяжело, — односложно ответила я, решив отказаться от чая, так как начнутся расспросы, а я ничего не знаю. И чего это Яше взбрело в голову выдавать меня за свою сестру, да еще из Одессы? 

— А где легко? В один миг обрушилось то, что казалось мо­гучим и незыблемым. А знаете, откуда началось то, что при­вело к нынешнему положению? 

— Нет. Откуда? 

— Отсюда, Мира. Здесь, в Киеве, был убит Столыпин. Ве­ликий человек. Он бы не допустил подобного безобразия. Мы хоть окраина, не Питер и не Москва, но у нас происходят вещи, которые там и не снились. Знаете, у нас уже четыре раза власть менялась. Сплошные митинги и аресты. Страшно! Не только ночью, а уже и днем страшно. Да что я все говорю, чай обеща­ла, а не готовлю! Прислуги нет. Накладно да и опасно по ны­нешним временам, приходится все делать самой. 

— Спасибо, Ольга Илларионовна. Мне что-то чаю не хочется. 

— Никаких возражений, смертельно меня обидите. Мне ваш брат Яков очень нравится. Хороший постоялец, только редко бывает — весь в работе, разъездах. Ваши комнаты рядом на­ходятся. 

— Давайте тогда я самоваром займусь. 

— Очень меня обяжете, если честно. Не привыкла я к это­му... Всю жизнь прислуга была, муж, а теперь никого. 

— А муж, простите за вопрос, где? 

— В Москве. Войной его туда занесло, и он не спешит назад выбираться. А мне страшно покидать дом и отправляться неизвестно куда. Он там революционными делами занимает­ся, и, как я понимаю, нескоро его здесь ждать. 

Общими усилиями накрыли на стол. Хозяйка достала к чаю банку вишневого варенья и немного хлеба. Мне было крайне не­удобно, поскольку за дорогу полностью поиздержалась и ничего не могла ей предложить. Но голод не тетка, и вскоре я с удоволь­ствием пила настоящий чай, ела серый хлеб с душистым ва­реньем. 

— Как немцы, не притесняют?—Я старалась сама задавать вопросы, чтобы хозяйка не вздумала расспрашивать об Одессе. 

— Немцы? Нет. Хоть какой-то порядок установился после всего этого кошмара. Конечно, неприятно, что германские сапоги топчут нашу землю, но... Я думаю и надеюсь, что это временно. Официальная власть у генерала... гетмана Скоропадского, которого избрали на Хлеборобском конгрессе. На вид он очень представительный и важный. По крайней мере, лучше этих выскочек        — Голубовича, Ткаченко и прочих. Винниченко, конечно, не в счет. Очень умный политик, профессор, глава Украинского Национального Союза... Скоропадский снова ввел Винниченко в правительство. Это хороший знак. 

— Так чего вы боитесь, Ольга Илларионовна? 

— Вы не представляете, что здесь было, когда город взяли большевики под командованием Муравьева... Они учинили страшную расправу над офицерами, которых было много в го­роде. Их легко узнавали по обмундированию. Кого убивали на месте, а многих согнали в Царский парк и там расстреляли. Счет шел на тысячи. Но не только офицеры пострадали. По­гибло много патриотически настроенных молодых людей. Они пали жертвой романтических, националистических настрое­ний, в результате которых обрили головы, оставив «чубы» и «осе­ледцы», следы которых не так легко было уничтожить. На коже оставались светлые пятна, по которым большевики легко узна­вали «гайдамаков». Проводили повальные обыски и, если нахо­дили бумаги о службе в воинских частях Центральной Рады, расстреливали на месте. Расскажите, Мира, а как в Одессе? 

— Ничего хорошего. Все то же, что и здесь. Благодарю за чай, Ольга Илларионовна. Если не возражаете, я хотела бы прилечь — очень устала с дороги. 

— Конечно, Мирочка! Можно мне вас так называть? 

— Как вам будет угодно. 

— Идемте, я вас провожу в комнату. Ночью пока еще не очень холодно, поэтому не топим. Я положила прекрасное пуховое одеяло. Вам будет очень тепло. 

Город оказался большим, впечатляющим, зеленым, хотя уже стояла поздняя осень, и каким-то напуганным. Магазины и лавки работали, на прилавках много такого, о чем в Пите­ре можно только мечтать. Чтобы познакомиться с городом, пошла пешком. Скоро Большая Васильковская перешла в Крещатик. Было воскресенье, на улицах довольно людно. 

Большие, красивые дома стояли по обе стороны улицы, мно­жество деревьев охраняли-обрамляли мостовую, по которой двигались конки, экипажи, автомобили. Не верилось, что это­му городу пришлось многое пережить.