Тайна лабиринта - Маргалит Фокс

Когда Кобер занималась табличкой “Колесница”, она выделила слова и даже фразы, которые повторяются на 2 и более табличках. Среди них было слово  (2 таблички),  (3 таблички),  (5 табличек). Также она выделила фразу из трех слов, которая повторялась на 5 табличках:

Выяснилось также, что слова встречались в почти идентичных формах, которые различались несколькими последними знаками. Казалось, что у них была одна и та же основа, но разные суффиксы:  (основа – );  и  (основа – );  (основа – ).

Кобер также заметила, что минойские окончания могут комбинироваться с различными основами, определяющими свойства суффиксов. (В английском языке суффиксы -er и -ing могут присоединяться к разным основам, например sing-, teach- и work-. Но зато они не могут присоединяться к псевдоосновам, например wa-, la- и ti-.)

Нечто похожее можно наблюдать в линейном письме Б. Суффиксы , например, могут комбинироваться не только с основой , но и с другими основами, о чем свидетельствует наличие пар слов: ;  и ; . Поразительно, что (хотя Кобер не стремилась их найти) суффиксы , которые так часто попадались ей в конце минойских слов, – те же суффиксы, которые Эванс отметил интуитивно.

Кобер не только показала, что суффиксы могут присоединяться к разным основам, но и что они определенным образом чередуются, присоединяясь к одним и тем же основам (как -er и -ing в английском языке). “Это позволило предположить, что таблички с линейным письмом Б могут скрывать флективный язык, – указал Морис Поуп. – Это нечто иное, нежели выделение окончаний. И это сделала мисс Кобер”.

Этот новаторский шаг позволил, с одной стороны, сузить поле возможных языков, для которых использовалось линейное письмо Б. С другой стороны, немедленно возник вопрос: являлся ли язык линейного письма А и линейного письма Б одним и тем же? Ученые сошлись во мнении, что знаки линейного письма Б произошли от знаков линейного письма А. Но были ли связаны языки? Большинство исследователей, в том числе Эванс и Вентрис, полагали, что да.

Кобер считала иначе. Она проштудировала опубликованные надписи линейного письма А – и не увидела ни намека на окончания. Очевидное присутствие флексий в линейном письме Б и очевидное их отсутствие в линейном письме А убедило ее, что за ними стоят разные языки. Эта позиция была позицией меньшинства, но Кобер крепко держалась ее.

Поиск окончаний в линейном письме Б приведет Кобер к еще более глубоким озарениям, которыми она поделится с публикой в конце 40-х годов. Эти открытия позволяют прояснить некоторые аспекты взаимодействия флективного языка и слоговой письменности. Это конфликтное взаимодействие дает ключи к пониманию природы исследуемого языка. Кобер намекнула на это в примечании к работе 1945 года: “В слоговом письме [окончания] однозначно будут мешать… и если даже простейшая слоговая система состоит из знаков, которые сочетают согласный и гласный, то мельчайшее изменение во флексии может привести к тому, что в слове будут использоваться совершенно другие знаки”. Это наблюдение, как никакое другое, поможет дешифровке.

13 декабря 1946 года Алиса Кобер получила письмо из Оксфорда. Она решилась вскрыть конверт лишь час спустя. К ее изумлению, Джон Майрз разрешил увидеть кносские надписи: “Дайте мне знать о своих планах и о том, как я могу помочь. Все материалы у меня”.

“Я не могу передать, насколько я счастлива, – ответила она. – Моя заветная мечта сбылась”. Но, как часто бывает, доступ к заветным надписям – это и лучшее, и худшее из того, что могло с ней произойти.

Глава 6

И нашим, и вашим

“Чуть менее чем через месяц я окажусь в том же городе, что и таблички”, – восторженно писала Алиса Кобер Майрзу в начале февраля 1947 года. Она забронировала билет на корабль (летать она побаивалась) и готовилась отплыть из Нью-Йорка в марте. По прибытии в Англию она поедет на поезде в Оксфорд, где будет жить в Сент-Хью, одном из женских колледжей.

Кобер пробудет в Оксфорде всего пять недель, за которые ей предстояло скопировать по фотографиям и зарисовкам Эванса надписи примерно с 2 тыс. табличек. Задача осложнялась тем, что копировать приходилось вручную. Кобер, когда дело дошло до копирования текста, должно быть, остро чувствовала, что доступная ученым техника в середине XX века не совершенствовалась со времен критских писцов.

Собственная картотека Кобер свидетельствовала о послевоенном дефиците бумаги. В письмах конца 40-х годов она выражала досаду по этому поводу: бумага, которую удавалось достать, была настолько плоха, что на ней с трудом можно было писать чернилами. Еще хуже дела обстояли в Европе. В июне 1947 года, после возвращения домой из Англии, Кобер вспоминала:

Было достаточно сносно для визитера вроде меня. Но иначе это было для тех, кто там жил… семь последних лет. Одна из тьюторов колледжа Сент-Хью провела пасхальные праздники за починкой локтей своего единственного приличного твидового жакета. Сэр Джон [Майрз] пользовался… клейкими полями марочного листа, чтобы внести изменения в рукопись, которую он готовил к печати. У него не было ластика и черниловыводителя. Я оставила ему все, что у меня было из канцелярских принадлежностей. Он недолго сопротивлялся и в итоге сказал, что они были бы “весьма кстати”. И это происходит в одной из стран, которая оказалась на стороне победителей!

Увиденное поразило Алису Кобер. В конце 40-х годов она отправила не одну посылку заокеанским коллегам, с которыми никогда не встречалась: кампания одинокой женщины, стремящейся хоть как-то компенсировать послевоенный дефицит. Одним из постоянных получателей посылок был Йоханнес Сундвалл, финский ученый, который осмелился бросить вызов Эвансу, опубликовав некоторые из кносских надписей. Из всех, работающих в той же области, Сундвалла Алиса Кобер уважала больше всего. Его подход к дешифровке напоминал ее собственный: осторожный и основательный. Сундвалл был гораздо старше: в начале 1947 года, когда они начали переписываться, ей было 40 лет, а ему около 70-ти. Хотя они так и не встретились, ее письма – теплые, искренние и нехарактерно девичьи – заставляют предположить, что Сундвалл стал ее духовным отцом в науке и одним из немногих людей, которые, подобно Джону Франклину Дэниелу, по-настоящему ее понимали.

Кобер давно восхищалась работой Сундвалла, однако во время войны связаться с Финляндией было невозможно. Так что она очень удивилась полученному в январе 1947 года письму:

Я прочитал ваши статьи о кносских табличках и… хотел похвалить вас за методичный подход к наиболее изощренной проблеме древней истории… Я очень рад, что вы занимаетесь этой проблемой, и надеюсь на сотрудничество в области наиболее интересной и сложной проблемы дешифровки.

Она ответила с пылом школьницы, получившей письмо от кинозвезды:

Вы – единственный человек, с кем мне хотелось бы вести переписку. По этой причине я боялась вам писать. До войны – потому что я не считала, что мне было сказать нечто достойное вашего внимания, а после… – потому что у меня не было вашего адреса… Я приберегла оттиски статей, которые написала (их всего две), чтобы отправить вам после войны.

Кроме статей Кобер отправила Сундваллу много посылок. В одной был “кофе в зернах и немного растворимого «Нескафе». Последний не особенно хорош, зато хранится дольше. Однако банку нужно держать закрытой, иначе он впитает влагу из воздуха и станет твердым, как камень”. В другой раз она отправила апельсин, покрыв его для сохранности воском. В третью посылку она положила “Нескафе”, сахар, апельсины и ромовые конфеты и написала на более привычном для Сундвалла немецком языке:

Höffentlich sind Sie nicht Teetotaler (kennen Sie das Wort?)[6]

Благодарный Сундвалл, поглощая один из ее даров, сфотографировался и отправил ей снимок. Она ответила почти кокетливо: “Мы с мамой решили, что на этой фотографии вы попиваете «Нескафе», и были рады, когда ваше письмо подтвердило эту догадку. Вы уверены, что, назвав свой возраст, не ошиблись лет на двадцать? Судя по снимку, вам не более пятидесяти”.

Несанкционированная публикация Сундваллом надписей в 30-х годах очень помогла Кобер, иначе у нее не было бы достаточно материала даже для предварительных выводов. А книга Сундвалла “Кноссцы в Пилосе”, которая содержала дополнительные надписи, оказалась невероятной удачей. Она вышла в Финляндии в 1940 году, но Кобер удалось раздобыть экземпляр лишь в 1947 году. Когда она наконец получила книгу, то “провела два очень счастливых дня… копируя надписи”.