Тень воина - Александр Прозоров

— Фу, обманщик, — недовольно сморщила губы мавка и как-то сразу поблекла. Сарафан оказался весьма потертым и вдобавок мокрым насквозь. Руки — пусть и с тонкими пальцами, но не белыми, а серыми, одного цвета с волосами, пущенными косичкой надо лбом. — Как давно я к горячему телу не касалась…

— Ничего, потерпишь, — кивнул Олег.

— Смотри, — опустила взгляд на уровень живота Томила, — а он меня хочет.

Но стоило нежити сделать еще шаг, как ведун тут же начертил на траве защитную линию и, смахнув дыхание с губ, тряхнул им по обе стороны черты.

— Чего тебе стоит? — опять остановилась мавка. — Дай горячих губ коснуться. Холодно мне в воде. Хоть чуток согреться. Души пить не стану. Ты ведь водяному свояк, нельзя.

— Ты же сама такую жизнь выбрала. — Олег на всякий случай начал одеваться. — Чего теперь жалишься?

— Ай, и хорошо выбрала, — неожиданно улыбнулась нежить и покачала головой. — Ко мне ныне каждый мужик тянется. Кто увидит — никак мимо не пройдет. А раньше я, знаешь, какая была?

Томила выпучила глаза, как морской окунь, растянула в стороны рот и выставила длинный горбатый нос. Картинка и вправду показалась… Не девушка месяца, в общем.

— Так бы и осталась где в приживалках, нецелованная. А ныне меня уж всякий, кто встретит, обнимать тянется…

Она повернулась, прошла к воде, поелозила среди осоки босой ногой. Середин увидел черную, словно в пролежнях, спину. Кое-где сквозь гнилую плоть проступали кости. Да, этой стороной она, наверное, не поворачивалась ни к кому. Мавка…

— Неужели в баньке горячей попариться не хочется? Булочки, молочка покушать?

— Да уж, давненько не пробовала, — согласилась нежить и, развернувшись к нему, начала подниматься.

Олег заметил, что теперь она заходит по другую сторону от защитной линии, и сделал два шага вбок, восстанавливая статус-кво. Томила ощерилась, клацнула зубами:

— Ужели жалко тепла чуток отдать? Холодно мне, холодно. Ты водяным свояк, тебе бояться нечего…

— Молока горячего могу принести. — Девушка засмеялась — открыто, по-доброму:

— Не юли, свояк. Понимаю, не за так подачками ублажить пытаешься. Сказывай, чего надобно?

— Недавно степняки на деревню налетали. Ну-ка, признавай, заманила к себе кого из чужаков?

— А-а-а! — раскинув руки, наклонилась вперед мавка и расхохоталась. Но теперь — зловеще, злорадно. Потом резко выпрямилась и скромно потупила глазки: — Ах, ты меня смущаешь. Разве можно задавать такие вопросы девушке? Или можно? — Она засмеялась утробно, с каким-то прикаркиваиием. — Никого не манила. Совсем. Никого. Сами пришли! Как увидели на берегу, так со всех ног побежали. Двое. И схватили! И опрокинули! И одежку сорвали! Горячие… Какие они были горячие. Какие ненасытные. Как меня любили! Как меня любили! И не отпускали совсем. И не отрывались совсем… И катали меня, и делили, и с боку на бок переворачивали. Я прямо живая совсем стала — такие души в них бились. Прямо девкой себя почуяла. Ах…

Она притворно вздохнула.

— Жалко, заснули они потом, свояк. Так и спят, и спят. Еле ползают.

— Двоих, стало быть, сцапала? — не мог скрыть удовлетворения Середин.

— Я девушка скромная, мне много не надо, — опять потупила глазки нежить, покачала ногой, отирая с травы раннюю росу, и, медленно переступая, двинулась по лугу по широкой дуге. Причем дуга эта, как и следовало ожидать, заканчивалась по другую сторону черты.

— Отдай степняков, — отступил за черту Олег. — Отдай мне этих утопленников, а я тебе взамен хлеба принесу и молока.

— Не-ет, свояк, так задешево я их тебе не дам, — зацокала языком мавка. — Вижу, за ними ты пришел. Нужны. Нет, не дам тебе утопленников за краюху. Ты меня согрей, свояк. Тогда отдам.

— Согреть? — поднял брови Середин. — А серебра себе в омут ты не хочешь?

— Не спорь, свояк, — гнусно захихикала нежить. — По-моему будет, али никак. Спортишь омут — вощ-ще ниш-ш-ш-то не останется.

Ведун повел плечами и размотал повязку на запястье, уронив крестик в траву, почти точно на заговоренную черту. Томила вздрогнула, попятилась от священного металла. Олег молча отжал ткань, поднял крест, укрепил его обратно, поглядел на нежить:

— Так что скажешь, любвеобильная моя?

— Ладно, — низко каркнула она. — Дам. Но не за молоко. Сарафан на мне сносился. Иной принеси. И не простой, а с вышивкой. И черевики свои хочу. Босой топиться побежала, не додумала. Постыло голоногой ходить.

— Хорошо, — кивнул ведун, — принесу. Отдавай.

— Сперва принеси!

— Нет, отдай сперва. Я тебе подарки только днем найти смогу, а ты утопленников и сейчас отдать можешь.

— Обманешь, свояк… — покачала она головой.

— Не обману. Разве ты водяного не знаешь? Он мне обмана в отношении своих не простит. Припомнит рано или поздно обязательно… — У Середина откуда-то имелась уверенность, что именно так и есть.

— А-а-а-а… — застыла мавка в долгом выдохе. Слова ведуна показались ей убедительными, но и неверие тоже оставалось. — А-а-а-а-одного отдам. Второго потом. Коли принесешь. Как обговорено.

— Уговор, — согласно кивнул ведун.

— Уговор, — прошептала в ответ Томила. Она отступила, склонила набок голову, разглядывая Середина, потом вкрадчиво зашептала: — Уся, уся, уся, уся…

Олег ощутил, как его внутренности дрогнули, отзываясь на призыв, дернулись вверх, вниз, потянулись вперед. С большим трудом он удержал тошноту и не позволил телу сдвинуться вперед ни на шаг. А может, и не он — может, это знание Творимирово помогло. Ведун сейчас уже не очень понимал, где его мастерство и магия, а где тайные знания мельника. Хотя… Мертвецов пытать их Ворон учил, это точно.

— Свояк… — хихикнула мавка, довольная произведенным впечатлением, и кивнула на болото. — Забирай половца, свояк. Твой. И уговор не забудь. Я обмана не люблю.

— Не забуду…

Середин, щурясь в темноту, двинулся в указанном направлении. Поначалу он ничего не замечал, но вскоре шелест травы подсказал ему нужное место. Утопленник в раздувшейся кожаной куртке, буро-зеленый, истекающий слизью, упрямо двигался на зов хозяйки. А поскольку встать он не мог, то полз, извиваясь и чавкая, словно огромный дождевой червяк.

— Вот мерзость! — передернуло Олега. Но деваться было некуда…

Он наскоро нарвал травы, прихватил ее в левую руку, потом выдернул топор и со всего замаха, словно колол дрова, опустил его утопленнику на шею. Голова, словно поджатая пружинкой, прыгнула вперед. Ведун остановил ее ногой, потом левой рукой взял за волосы. Тело между тем продолжало старательно ползти вперед и остановилось только метра через два. Да и то, наверное, потому, что больше не слышало зова хозяйки — мавка с берега ручья куда-то исчезла.

Возвращаться к воротам было бесполезно: ночь явно вступила в свои права, а в такое время ни своих, ни чужих в селения пускать не принято. Однако Середин, преисполненный непонятной уверенности, подошел к уходящему в болото краю частокола, два раза обмахнул тину, сотворив нечто, похожее на крестное знамение, проговорил:

— Вам дом, мне крыша, вам стены, мне дорога, не на час, не на день, а на одну минуточку… — и быстро обогнул препятствие прямо по мягко проседающей зыби. Тут же кинул отрубленную голову в оставшееся с утра кострище: таскать в руках этакую пакость дольше крайней необходимости ему не хотелось.

От ссыпанных за кузней поленьев он нащипал десятка два лучин. Одну вколотил в кострище и насадил на нее голову, остальные разложил вокруг, сверху добавил обычные поленья. На земле лезвием топора начертал человеческий силуэт, принес с берега влажной глины, выложил фигурку с двумя руками и ногами таким образом, чтобы головой куклы оказалась настоящая. Усмехнулся: в свое время помучил он старика Ворона, пытаясь понять, почему голову у мертвеца отрубать надо, а не прямо с телом обряд проводить. И только теперь, впервые используя заклятие на практике, сообразил: дело не только в том, что тело уже мертво и ничего не чувствует, а в том, что возиться с разлагающейся плотью — удовольствие заметно ниже среднего. Раз можно обойтись одной головой — значит, лучше так и поступить. А глиняное у мертвеца тело или натуральное — заклятию всё равно.

Олег сходил в дом, опоясался саблей, взял кружку воды и ломоть хлеба, предупредил Людмилу и детей, чтобы к кузне до его возвращения не подходили. Они не удивились: Беляш, как всякий кузнец, тоже наверняка время от времени проводил разные обряды. Середин запалил от огня в доме лучинку, осторожно вынес ее на улицу и подпалил тонкие щепочки, лежавшие нижними в кострище. Чашку с водой поставил рядом с глиняной фигуркой, накрыл хлебом. Затем заглянул в сарай, принес охапку хвороста, приготовленного хозяйкой для растопки. Очертил вокруг костра широкий круг, присыпав его из поясной сумки заговоренной солью с растертым можжевельником — чтобы мертвец не вырвался, — шагнул внутрь и уселся по-турецки, положив руки на колени открытыми ладонями вверх. Сосредоточился, изгоняя из сознания посторонние мысли.