Разные рассказы - Сергей Герасимов

О Ефиме мне разболтали две девочки - мальки, они прибежали посмотреть на нового учителя, и я очаровал их, сказав какую-то глупость. Смешно было видеть, как они покраснели от радости; но я не помню своих слов - а они запомнят их надолго и будут счастливы ходить на мои уроки.

Это страшно.

Одним словом ты меняешь мысли человека, его мечты, желания, поступки, может быть - судьбу. Одна из тех мальков уже всерьез решила стать математиком, а ведь прошло всего пять месяцев с тех пор, как я сказал ей банальный комплимент. Кем бы она захотела стать, если бы я подумал, прежде чем сказать? Ты чувствуешь себя почти Богом, творцом, делаешь что хочешь, а хочешь первое, что взбредет в голову.

Но это не самое страшное.

Сколько таких, невзначай сказанных, слов, в моей собственной судьбе? Кем бы стал я, если бы не эти слова? Может быть, я стал бы спасителем мира, если бы кто-то не убил во мне спасителя? Откуда моя гордая уверенность в своей - в чем? И кто виноват, что столько лет - кто сделал меня тем, кто я есть - никем? Я могу перемножать в уме трехзначные числа. Я всегда знаю, какая будет погода завтра. В детстве я умел точно отгадывать простые мысли других людей. Еще и сейчас я могу предсказать какой стороной выпадет монета. Что это? - осколки какого таланта, какого умения, какой способности? Как получилось, что я никто и ничто?

Ефим, рассказывают, был странный человек и плохой учитель. Как я понял (а слушал я невнимательно), он вечно что-то искал - ох уж эти революцмонеры педагогики, скольких людей вы загубили - искал, но делал лишь глупости и чушь, веселившую кровожадных мальчиков-дурачков с волосами ежиком. О Ефиме даже рассказывали анекдоты; я помню два или три.

Учить - это просто.

Чем проще, тем лучше.

Иногда ты встречаешь Человека среди учеников, с ним ты можешь быть так сложен, как только хочешь - это как две вселенные, невзначай столкнувшиеся и проходящие друг сквозь друга. Но большинство - просты. Им нужна простота. И ты жесток и примитивен, как чешуйчатая мезозойская ящерица; ты неумолим, как лавина, уже прокладывающая свой путь вниз - и ты хорошо делаешь свое дело.

Он Ефима мне достался кабинет - уютный и старый; он оживает в электрическом свете, будто просыпаются мириады мыслей, рождавшихся здесь когда-то. Я не ухожу сразу; я всегда сижу и ожидаю, зная, что никто не войдет. Конец дня, дети уходят, закат догорает сквозь черное сплетение тополей, но кабинет не пуст. В нем остается что-то, может быть новые мысли, которые родились за день, но были брошены за ненадобностью. Стенды, стенды, плакаты - отсюда ещё не совсем выветрилась душа Ефима.

От Ефима мне остался чемодан бумаг, никому не нужных. Я отнес чемодан домой и пробовал читать. Не потому что я любопытный человек, а потому что я знаю ценность чужого тридцатилетнего опыта. Я поднимал бумаги слой за слоем и читал о неудачных попытках, снова о неудачных попытках умного, но неумелого человека. Он просто занимался не своим делом. Он мог бы сделать многое, но, - но только не в школе.

Так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие...

Я поднимал слой за слоем; это писалось долго, годы, годы, десятилетия - почерк менялся, становился все мельче и моложе. Парциальная машина времени. Я читал первые строчки - ерунда - и бросал страницы в огонь. Зачем он писал это? Что толкало его на этот гигантский и бесполезный труд?

Я люблю смотреть на огонь; он всегда тот же и всегда новый. В моей комнате камин; я выключаю свет. Бумага горит хорошо - мгновенно сворачиваясь, бросает жар в лицо и взлетает венчиком оранжевых точек. Я сижу очень близко к огню - так удобней читать.

Сегодня я сжег последние листки. На дне чемодана лежал карандашный портрет в рамке - известный портрет Макаренко. На обороте - надпись большими печатными буквами в три строки:

ЖДЕМ ОТ ТЕБЯ,

ФИМКА,

НОВОЙ "ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ПОЭМЫ"

И дата - тридцать два года назад. Он был ещё не так стар, этот человек.

День закончился.

Я лежу на спине, вглядываясь в светлые квадраты плывущей в небе ночи, и вяло вспоминаю значение слова ФИМКА. Кажется, это воровской инструмент, которым отрывают замки с дверей. Или это нож с выскакивающим лезвием, который используют убийцы? Или турецкий головной убор? Почему? Что означает это слово здесь? Но мои мысли сплетаются и уже не могут разьединиться.

Полночь.

Я ПРОСТО ХОТЕЛ СКАЗАТЬ

1

Воеводин сильно хлопнул дверью, удаляясь из прихожей в спальню. Хотел остаться один и навсегда. Ему надоела женщина, брат женщины и всякие собственные дети, в количестве трех, которые уже держат сторону женщины, хотя только и умеют, что ползать под ногами. Потому и хлопнул дверью. Потому и сильно. Потому и так. По штукатурке пошла трещина, но быстро затянулась, оставив шрам. Часы под потолком сбились с ритма, и первые секунды нового, смутного времени закружились голубыми снежинками.

Спустя час время уже отвердело, и пришла пора готовиться ко сну, и женщина толкнула дверь - но та не открылась.

- Стулом задвинул, что ли? - спросила она. Налегла, но дверь не шелохнулась, и женщина отошла с озадаченным выражением лица, приподняв плечи: объясняя воображаемой собеседнице, что она здесь не при чем.

Воеводин потряс ручку со своей стороны и убедился, что дверь, вырастив розовые присоски, плотно прилипла к дверной коробке. Сгущались голубые сумерки, превосходно оживляемые горем.

2

Под утро Воеводину стало так жаль себя, что он заплакал, а затем уютно уснул, успокоенный слезами. Ему снилась вересковая пустошь, однообразная, как долгий плач. Не просыпаясь, он встал, подошел к двери и ощупал её. Дверь вросла в стену, пустив узловатые корни, и не было никакой возможности её открыть. Он поскребся, но щели и в помине не было.

3

В течение следующего дня жители наружного мира несколько раз пытались открыть дверь, - безуспешно, хотя не всегда старательно. Давайте, давайте, - думал Воеводин, так вам и нужно, не надо было меня прогонять. Под самое утро ему приснилась любовная история, и сейчас он прикладывал её как грелку ко всем синякам на душе. Отлично помогало. Давайте, давайте, - думал он. Однако к вечеру попытки стали реже, а на следующей неделе совсем прекратились. Воеводин чувствовал себя одураченным. Он пробовал тихонько толкать дверь, но та даже и не вздрагивала. Когда он стал стучать, никто не отозвался. Разгневавшись, он поднял стул и сломал его о дверь. Из-за этого простого и мужественного действия он вдруг почувствовал себя хозяином положения. Успокоившись, он влез в прихожую через балкон.

4

Вначале он не заметил ничего конкретно необычного. У стола сидела женщина и брат женщины; они, нахмурясь, потягивали чай из блюдечек. Его дети, в количестве трех, ползали по дивану. Однако, что-то было не в порядке. Как раскрытая книга, в которой перевернули страницу, выглядит так же, а говорит о другом. Женщина встала и холодно пригласила его к чаю, поставив ещё один прибор, и Воеводин понял, что это совсем не его женщина, а некто похожий. Их взгляды пересеклись как бестелесные прямые античных геометров. Женщина прошла рядом и Воеводин не почувствовал притяжения её тела, и рука не двинулась, чтобы обнять её талию, когда женщина остановилась, поправляя сережку. Она не ощущала присутствия Воеводина, как разумеющегося, а оглядывалась, чтобы проверить что он делает и существует ли вообще. Ее косметика была расчитана на чужого, и она стряхивала крошки украдкой, как при постороннем. Жест, которым она поправила волосы, Воеводин видел впервые, а эти ресницы он не посмел бы поцеловать. Дети тоже не были его детьми. Они, не притворяясь, дичились чужого человека. Комната стала просторнее, но освещалась хуже. Олень на стенном ковре, загоняемый ковровыми собаками, утратил былое высокомерие и глядел глазами излишне рогатого теленка. Пейзаж за окном изменился и это не объяснялось простой переменой погоды: конский каштан помахивал свежей, и явно конской, свечою; куда-то зашло солнце и на его месте дымилось довольно похожее на солнце овальное светило.