Преданность - де Виган Дельфин

Вчера я проходила мимо его подъезда, и кто-то как раз набрал код и вошел внутрь. И я проследовала за ним. Как-то само собой я оказалась внутри. Сразу перед почтовыми ящиками и доской объявлений висел список: фамилия и этаж. Не раздумывая, я поднялась по лестнице до четвертого этажа. Подошла ближе, сердце стучало так, что трудно было дышать. В квартире все было тихо, я не могла уловить ни малейшего шума. Вдруг дверь открылась, и я нос к носу столкнулась с матерью Тео. (Наверное, правильнее сказать, что это она столкнулась со мной нос к носу.) Кажется, мы встретились взглядом — на сотую тысячной секунды, и я кубарем скатилась по лестнице. Надо было придумать какой-то предлог или повод, чтобы оправдать свое присутствие, сделать вид, что иду к друзьям, живущим в этом же доме — надо же, какое совпадение! — или что перепутала дверь, но было слишком поздно. Я оказалась на улице и удирала со всех ног.

ТЕО

В воскресенье, когда он вернулся домой, отец лежал в спальне, шторы были задернуты. Тео осторожно, на цыпочках, шел вперед, пока глаза не привыкли к темноте. Подойдя к кровати, он увидел, что отец не спит. Тот словно чего-то ждал, руки безвольно лежали поверх одеяла, туловище опиралось на подушки, он не отрываясь смотрел в какую-то точку в стене, видимую ему одному. Потом несколько секунд смотрел на Тео, словно не сразу узнавая сына, потом еще несколько секунд пытался выбрать соответствующее поведение. На какое-то мгновение лицо озарила искра радости, но радости мимолетной — а ведь когда-то он весь сиял, встречая Тео после начальной школы, — а потом отец спрятал руки под одеяло. Он спросил у Тео: «Что, весело было? — и несколько раз повторил вопрос. Он спрашивал не из вежливости, а серьезно, ему нужно было знать ответ.

Тео сказал, что все прошло хорошо. Повисло недолгое молчание, и Тео успел подумать, что вдруг мать Матиса за ним проследила. А что, если она быстро найдет его адрес и заявится сюда без предупреждения.

Весь последующий час он вслушивался в звук проходящего лифта и застывал, когда раздавались голоса на лестничной клетке.

Потом он провел полдня за уборкой и мытьем посуды — на случай, если кто придет. Какая-то интуиция подсказывала ему, что это сейчас самая важная задача — привести в порядок квартиру отца.

Не такое уж сложное дело. Просто надо превратить каторгу в игру, это отец научил его такой хитрости, когда еще умел шутить и больше четырех минут держать вертикальное положение. Чтобы самая скучная обязанность превратилась в квест или в поиски сокровищ, достаточно поставить перед собой цель, сложную задачу или выдумать историю.

На этот раз Тео нафантазировал такое: он участвует в популярной телепередаче, в прямом эфире идет репортаж. На него направлены десятки камер, размещенных во всех комнатах, камеры транслируют этапы Большой уборки. Когда он набирает воду в таз, миллион телезрителей неотрывно следит за каждым его жестом. Потому что он самый молодой кандидат на победу за всю историю игры, явный любимчик телезрителей. Сегодняшнее испытание особенно тяжелое и неблагодарное, но оно открывает путь к победе. После ему, как и всем остальным, по окончании Большой уборки будут выставлять баллы, оценивая скорость и результативность. А он и в том, и в другом случае лучше всех.

Воображаемый голос за кадром тут же стал комментировать его движения, отмечая их удивительную ловкость и безошибочность. Потом еще: во время врезок с прямой речью участников он расскажет на камеру о том, что чувствовал во время испытания, как сомневался в себе и даже почти падал духом, но главное все-таки воля к победе, а с ней он не расставался никогда. Если повезет, он скоро будет на обложках всех журналов с телепрограммой.

Отец не вставал с воскресенья. Уже три дня он дремлет, лежа в кровати, дверь приоткрыта, но шторы он не раздвигает никогда. Встает, только чтобы доползти до туалета: Тео слышит шарканье тапок по паркету, потом звук сливающейся в унитаз воды. Он не принимает душ и практически ничего не ест. Тео приносит ему воду в графине и делает бутербродики, к которым тот едва притрагивается.

Тео мог бы предупредить бабушку, но не знает ее номера. Она все равно никогда не приходит. В последний раз, еще много лет назад, она вдребезги разругалась с отцом. А уходя, посмотрела на Тео с таким будто бы удивленным видом и сказала:

— Ну вылитая мать.

На буфете в кухне лежит пластиковый пакет с логотипом соседней аптеки, там лекарства, которые отец принимает каждый день. Ночью Тео достает из пакета коробочки и читает инструкции.

На уроке биологии мадам Дестре рассказывала про молекулы, которые воздействуют на мозг. Объясняла, как действует допинг на спортсменов и почему это запрещено. Потом она говорила про лекарства, которые могут изменить настроение человека, помочь ему меньше нервничать или грустить, а иногда даже вернуть рассудок людям, которые говорят или делают глупости. Но это опасные лекарства, их выписывает только психиатр или терапевт.

И при этом у отца Тео куча лекарств, коробка на коробке, хотя он давно уже не выходит из квартиры. Похоже, он несколько месяцев копил эти запасы.

Может, Тео сходить к мадам Дестре поговорить об отце?

Когда она рисует мелом на доске схемы или объясняет, что происходит в организме, Тео иногда кажется, что она обращается прямо к нему. Вдруг она знает. И умеет хранить тайну.

СЕСИЛЬ

Теперь мне страшно. Боюсь, что с нами что-то случится. Воображаю всякие ужасы, ничего не могу поделать. Придумываю катастрофы, цепочки трагических событий, роковые совпадения. Каждый день, ложась в кровать, внезапно думаю: а вдруг не проснусь. Какая-то тяжесть давит слева в груди и не дает дышать. Или я чувствую тупую боль внизу живота и боюсь, что во мне растут дефектные клетки и развивается один из тех скоротечных видов рака, который вскоре выйдет наружу.

Мои дети еще слишком юны, чтобы лишиться матери. Вот о чем я думаю, закрывая глаза.

Доктор Фельсенберг называет это болезненными домыслами.

Которые, по его мнению, свидетельствуют о застарелом чувстве вины.

Очень тяжело. Меня затягивает в какую-то воронку, и нет сил сопротивляться. Болезненные домыслы возникают в любой момент — то картинками, то словами, но если начать их описывать, утрачивают рельефность, накал, теряют всю убедительность и предстают в своем истинном виде: мыслительные конструкции, рожденные тревогой и абстрактными, далекими опасностями. Зато дышать мне трудно прямо сейчас.

Вдруг резко похолодало, несколько ночей подряд минус. Грузовики с песком утюжат город перед рассветом, борются с гололедом. Я сначала подумала, что холод все как-то оздоровит, убьет всякие личинки, бактерии, червяков, начисто изведет всю эту невидимую погань, которая нас окружает. А потом холод сам стал какой-то скрытной, коварной угрозой, отдельным пугалом в моих гнусных страшилках.

Я ничего не говорила Уильяму о Матисе. Наверное, потому что уверена: это все из-за меня. Может быть, вообще все в целом — из-за меня. Я — бракованная деталь в прочном буржуазном механизме, ровно тикавшем с незапамятных времен. Я — песчинка, которая стопорит машину, капля воды, по недосмотру попавшая в бензобак, паршивая овца под личиной домохозяйки. Я прикидываюсь не собой — вот исток катастрофы. У меня была мечта: уютный благополучный дом, которым бы все восхищались. И дети с ясными глазами, растущие в любви и достатке. Тихая жизнь, посвященная их воспитанию и благополучию мужа. Я не просила ничего сверх того и шла строго по выбранному пути. Я думала, этого хватит. Сидеть тише воды, вытирать пыль и готовить полдник. Не надо заблуждаться: я пришла туда, куда стремилась. И все же я сбилась с дороги. Да, возможно, раньше я была чайкой, завязшей в разлитой нефти, но сегодня я до странности похожа на ворону из одной бабушкиной сказки, крикливую птицу с черным оперением, которая возмечтала стать белой голубицей. Далыие-то басня продолжается так: птица сначала вся вываливается в тальке, потом в муке, но обман действует недолго и в конце концов раскрывается. И тогда она с головой ныряет в ведро с белилами. И вязнет там насмерть. Я и есть та черная птица, которая хотела стать белой и отреклась от своей стаи. Думала, всех перехитрю. Думала, смогу подражать пению горлиц. Но я тоже больше не могу летать, а нынешняя ситуация такова, что и трепыхаться бесполезно.