Тристания - Марианна Куртто
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Временами Лиз поднималась, ходила по комнате и постанывала. Вместе со старухой она пела песню, похожую на первобытный вой. Звуки их голосов, запах пота, лицо Лиз, искривленное болью, — все это высасывало из комнаты кислород, и я почувствовал, что мне непременно нужно выйти отсюда. Сбежать.
Но у порога я передумал и вернулся в комнату.
— Чем вам помочь? — спросил я у Хендерсон. Старуха покачала головой: то-то же.
Прошло бесконечно долгое время, прежде чем она извлекла из Лиз морщинистый слизистый комочек, — хотя позднее я слышал, что роды были быстрыми. Повитуха перерезала пуповину, обтерла ребенка ловкими движениями, точно картошину от земли, и завернула его в чистые полотенца.
Затем протянула сверток мне.
— Мальчик, — объявила она и бросила на меня многозначительный взгляд.
Создание, которому я приписывал злой умысел, оказалось непорочным и беспомощным. Когда малыш открыл глаза, я увидел, как в них вспыхнул ужас: что, неужели я попал вот к этим?
Ужас сменился безутешным криком, как будто ребенок еще не разорвал связей с потусторонним миром и уже понимал то, чего не понимали мы.
Я протянул сверток Лиз и по выражению ее лица догадался: все будет хорошо. На смену стенаниям, к которым привык наш дом, придет смех, детское воркованье и плач, но это будет другой плач. Естественный.
Дети плачут.
Матери успокаивают.
Отцы стоят поодаль и учатся любить заново.
Потянулись первые бессонные ночи. Глаза Лиз были мутными, а пальчики младенца крохотными, точно мысли гнома. Они доверчиво стискивали мой большой палец, и вскоре Лиз простила или забыла, как я предпочитал ходить за плавником или топить крыс, нежели сидеть рядом с нею и гладить ее тело, в которое сам поместил источник страдания. Лиз сосредоточилась на сыне, знала и любила каждый волосок на его голове. Она сшила платок-переноску и всюду носила сына с собой, точно награду или новую часть себя. Боль прошла, и Лиз стала счастливой, несмотря на утомленность. Вместе с нею на какое-то время стал счастливым и я.
Разве у кого-нибудь хватило бы духу уничтожить то, что было у нас?
Ведь у нас была семья.
7
Тристпан-да-Кунья, октябрь 1961 г.
Джон
Беда приближалась.
Звери вели себя странно. Бочки с маслом, стоявшие во дворе консервного завода, завалило камнями.
Беда приближалась, и в этом не было ничего неожиданного. Хотя нет, было, конечно, было, ведь мы живем на острове-вулкане. В то же время мы привыкли к нему, считаем его своим домом и не хотим, чтобы посреди нашего дома разверзлась воронка пропасти.
Но, видимо, однажды это должно было произойти.
Незачем размышлять о том, что могло бы быть.
Необходимо действовать.
Мама переводит взгляд с меня на пол и тоже понимает это. Не тратя времени на то, чтобы вытереть бульон со стола, она несется во двор. Соседи тоже выбежали из своих домов и в недоумении переминаются с ноги на ногу посреди овощных грядок.
— Где остальные? — спрашивает чей-то голос.
Кто-то работает на картофельном поле, кто-то уехал и не вернулся. «Интересно, а где сейчас Господь?» — мелькает у меня в голове.
Мама возвращается в дом и говорит:
— Идем к Дэвиду. Может быть, он знает, что происходит.
Англичанин Дэвид — поселковый староста; у него лучший на острове дом с белой дверью, бревна для которого специально привезли из-за моря.
Идти туда недалеко. Придя во двор, мы видим Дэвида, стоящего рядом с ровной зеленой изгородью; мы обступаем его и засыпаем вопросами:
— Почему земля трясется?
— Почему идет дым?
— Беспокоиться не о чем, — отвечает Дэвид и поясняет, что уже связался с чиновниками в Кейптауне. Оттуда новость передали в Лондон, и ученые из Лондона сообщили: процессы идут в глубине земной коры. Опасности нет.
Опасности нет? О, они не чувствуют, чем сейчас пахнет воздух.
Они не слышат этого грохота — гулкого, как будто кто-то колотит по пустым бочкам. Земля под их ногами ровная, горячий суп не проливается им на руки, так что они не вправе указывать, что нам делать дальше.
Мы складываем картошку в мешок. Берем оде-яла, пижамы и шерстяные носки, наполняем бутыли водой и прощаемся со своими домами. Желаем стенам счастья. Спешим на картофельные поля (на той половине горы спокойно) и разбредаемся по хижинам, которые стоят рядом с участками. Внутри темно, по углам шуршат крысы. Мы устраиваемся бок о бок, зажигаем свечи и начинаем рассказывать истории. У нас с собой есть чай и чайники: греться теплым питьем, когда настанет ночь… Хотя всем ясно, что мы и так не замерзнем: в хижинах тесно, а в вышине, полыхая жаром, бурлит и кипит каменное варево.
— Сейчас поступим так, — говорит Дэвид.
И в кои-то веки мы слушаемся его.
Когда мы еще только заканчиваем сборы, с горы спускаются тристанцы, работавшие на своих картофельных участках. На их руках земля, а в глазах неведение, но мы, полагая, что знаем больше, успокаиваем их, рассказываем, какой придумали план: людям важно иметь план, важно действовать, потому что действия спасают от паники.
Мы грузим вещи на деревянные тележки и впрягаем в них быков, которые в кои-то веки очнулись от своей привычной сонливости. Сегодня они повезут не картошку, а детей, которые слишком большие, чтобы их несли на руках, но слишком малы, чтобы преодолеть весь путь пешком; сегодня они повезут наших стариков, например старуху Хендерсон, которая прожила тысячу лет и видела рождение тысячи жизней, но подобного не видела никогда.
Я стою в кухне и прикидываю, что брать с собой. Что спасет маму?
Розы?
Они уже давно сожжены.
Газетные вырезки?
Они приклеены к стене.
Маму спасет кастрюля, спасет мысль о том, что я буду есть: простые вещи, пингвиний жир, хотя он слабо горит и противно пахнет; а еще рыбные консервы из шкафа, да, не забыть взять открывашку!
Покончив со сборами, мы сходимся у подножия тропы, ведущей наверх.
Дэвид забирается на большой камень, знаком просит тишины и говорит:
— Хочу убедиться, что все здесь. Проверьте, вдруг кто-то отсутствует?
Люди смотрят по сторонам. Элиде пересчитывает своих детей, мама кладет руку мне на голову и не убирает ее.
Из толпы раздается тихий голос:
— Марта.
Все поворачиваются на звук этого голоса.
— Где Марта? — спрашиваю я у мамы и только потом вспоминаю, что она почему-то недолюбливает учительницу, а значит, ей мало интересна судьба Марты.
Мама не
