Сперматозоиды - Наталья Рубанова

И все же, узнав о медитации на поющих чашах, Сана забрела в некую квартиру (псевдояпонский стилек, свечи, благовония, «ловушка для снов», etc.): девять растянувшихся на циновках М и Ж, четверо из которых захрапят через минуту после первого звука, показавшегося Сане волшебным, превратят потенциальный relax в сущий кошмар, а уж от йога, который начнет увлеченно массировать огромные свои стопы за несколько минут до сеанса, ее едва не вывернет… Был визит и в душную комнатку, уставленную свечами и фигурками Будд, где uchitel’ рассуждал о Ничто, благословляя четки – «…Из состояния пустоты-ы каждая бусина появляется в своей собственной фо-орме, из состояния пустоты-ы…», – а потом пел мантры. Дирижер? Режиссер? – он технично подавал знак унылой своей пастве (больше всего расстроили Сану фанатичные глаза бесформенной, неопределенного возраста особы, сидящей напротив): голоса сливались в нестройный хор, на лицах читалось слащавое умиление, а Сана снова не знала, какой дьявол украл у нее вечер и что она делает на сеансе порнопросветления.

Потратив кучу денег и времени, так и не обретя обещанной «гармонии с собой и миром» – йога с йогнутыми (встаньте лицом к востоку и мысленно пожелайте всем живущим на земле благополучия…), как и цигун с цигуннутыми (точка цзинмин относится к меридиану мочевого пузыря и является зеркальной…) тоже не впечатлили, – Сана разочарованно выдохнула и решила зайти («Последний раз!») в некий центр медитации, где и познакомилась с довольно вменяемой, по сравнению с «условно адекватными», девицей, занимавшейся у Полины что-то около года: «Тебе к ней надо, вот телефон».

Сане, пожалуй, действительно было н а– д о, только она не знала уже, куда именно и к кому. Раздрай достиг апогея: просыпаться по утрам для того лишь, чтобы тащиться в постылую конторку, не было никаких сил – не было их, впрочем, и в выходные, когда пусть иллюзорная, но все же свобода, казалось, вот-вот войдет в двери, однако та сомневалась, топталась у порога, а потом и вовсе исчезала… Все чаще прихватывало сердце, все мрачней становились мысли – и дело теперь было, конечно, не только и не столько в П., с которым Сана мечтала уже расстаться, так невыносимы стали ломки после коротких и, по обыкновению, никчемных встреч: сама атмосфера, сам антураж, сами пространственные декорации, казалось, подводили к тому, чтобы написать более чем банальное и вместе с тем единственно возможное tak bol’she nel’zja: пусть на песке, пусть транслитом.

Пепел, помнит Сана, – конечное состояние материи: она не разлагается, она чиста и стабильна – так же чист и стабилен пепел ее любви, который отправится скоро в очередную урну, готовящуюся пополнить великолепный колумбарий ненужных чувств-с: они, как и люди, тоже бывают лишними, дважды два, detka, или забыла?.. «С этого места поподробней, love-story представляет непреходящий интерес для работающих женщин среднего возраста, сегмент масс-маркет», – встревает Кукловод. Ок, ок, очаровательные подробности: положение неподвижное, кожные покровы бледные, нет ни дыхания (ну или почти), ни пульса (ну или почти), ни сердцебиения, чувствительность на раздражители отсутствует. Все дело, собственно, в пресловутом «почти», однако едва ли это мнимая смерть – вот он, кошачий зрачок! Как только Сана сдавливает свое глазное яблоко, зрачок тут же принимает овальную форму – значит, очередная смерть снова наступила пятнадцать минут назад, значит… «Ты повторяешься, ты уже шутила так несколько страниц назад, – качает головой Кукловод, и тут же пошлит: – Любовь и смерть – смолчавшие ягнятки вечных тем, отродья овцы Долли!» Сана не отвечает: к чему слова, если она, наконец, поняла, что же на самом деле имел в виду АСП, когда писал «Я вас любил…»!

Она читала э т о на кухне (кому сказать – не поверят, да и не надо, не надо никому говорить), читала вслух, прислонившись к косяку, а потом обцеловывала стену, представляя, будто э т о и не стена вовсе, а щека, щека П. – и отпускала, отпускала, отпускала его, отпускала навсегда, насовсем, смеясь и плача: отпускала до тех самых пор, пока совершенно отчетливо не увидела некое прозрачное существо, тающее, будто медуза, выброшенная из воды на песок, у нее на глазах – таяло оно, впрочем, уже над унитазом: туда-то и ухнула благополучно болезненно-глупая – бывает ли любовь здоровой и умной, кстати – его тень.

[собственно романс]

«Все уже было, Плохиш: так ли важно, в каком измерении? Пространство вариантов бесконечно… Возможно, чтобы хоть немного заглушить острую боль, так и не ставшую привычной, – я ведь была одновременно и вивисектором, и «неведомой зверушкой», – следовало банально с кем-то переспать; народное лекарство – инородное тело, klin klin’ОМ… но я разучилась: разучилась спариваться. Омеханичивать процесс соития – разучилась. А может, никогда не умела. Как ни странно, «все зашло слишком далеко» (цитатка из позитивнутого романа с силиконовым хэппи-эндом) – излечима ли кессонная болезнь такого рода?.. «Кармические завязки», скажет Полина, «любые отношения – это отработка», а я… будь моя воля… станет ли когда-нибудь моя воля – моей? Вечность – всего лишь слово, глупышка Кай: снимай, снимай же ее на пленку, сдирай, сдирай же мою шкурку!.. Возможно, тебе и удастся проявить бесценные кадры – но только после того, как сам ты оттаешь».

«Ты в своем доме – но дом этот как бы «а-ля рюс», хоть и у немца стоит. Что-то типа избы деревянной, но модернизированной. Я – где-то поблизости, за кадром; меня не видно, но я – есть, и именно в доме. Ты почему-то в платке и в чем-то синем: смотришь в окно. Окно почти открыто – на улице все зелено-серое, туманная такая мрачная зыбь, морось; почти под окном, поодаль – баба и девка. Баба противная – как бы крестьянка русская, в платке, рожа неприятная, расплывчатая. Усмехается. Как бы «сильная». Девка – в джинсах, в растянутом свитере; короткая стрижка, крашенная в жуткий бордовый: вроде как облезшая химия, с которой ходят тетки, вспоминающие о цирюльне, только когда стали уж совсем неприглядны. И вот эти сучки подходят к окну и начинают туда, наверх, в дом, карабкаться (а высоковато). Ты – лица не вижу – поливаешь их водой из ведра, будто смываешь. Вода холодная, чистая, ее много. И это ТАК СТРАШНО – то, что они ЛОМЯТСЯ! И тут я понимаю, что баба – именно что Смерть, а девка – ее дочь (Жизнь?). Каким-то чудом тебе удается закрыть окно, хотя они своими ручонками уже цепляются за шпингалет. Причем больше цепляется Смерть, Жизни как бы «по барабану», она со Смертью скорее за компанию. Просыпаюсь со стуком оконной рамы…»

«Я отчаянно не хотела страдать: именно поэтому, наверное, и получила тогда по полной – что ж, никогда не поздно захлебнуться тем, что называется blood, Blut, sang, sangue, sangre – смысл неизменен[83]… Как учили: венозная, капиллярная, артериальная – смотри, как весело! лужи какие! а краски! И запах этот еще… запах железа… Почему ты отворачиваешься?.. Э-эй, Плохи-иш!.. Осадки в виде дождя, говорит и показывает массква, – а ты не верь, не верь ей: осадки в виде крови, говорю я, верь мне».

«Знаешь, как дышат киты перед погружением?.. А когда всплывают на поверхность и с силой выдыхают – знаешь, нет?.. Слой конденсированного пара называется в просторечии фонтаном, а кессонная болезнь… кессонная болезнь: слышал, как поют влюбленные киты?.. О, они не ведают еще, что из костей их и сала выварят жир, что амбра закрепит духи белых женщин, а печень пойдет на инсулин: они как дети…

Но: желатин и клей, желатин и клей, а еще: маргарин, лярд, грим… Я – Kogia breviceps[84], выброшенный на берег экземпляр: привет, Плохиш, привет, Карлсон! Мне крышка, крышка… Каждый день садятся китобои в свои шлюпки, каждый день подплывают ко мне близко-близко, каждый день, каждый божий (?) день забивают меня до смерти… Вообразишь разве звериную боль? Поймешь ли, что такое на самом деле некуда деться?.. Вот гарпун, а вот стукачок-линь… Пустой шакалящий бочонок – дьявольский поплавок: за ним-то и мчатся ОНИ на всех парусах; он-то, указывающий мой след, ИМ и нужен… Пил ли ты воду с кровью, Плохиш?.. Каждый раз, когда мне удается вынырнуть, чтобы хоть немного вздохнуть, в меня всаживаются новые гарпуны. Как странно… как все странно… именно твой оказывается последним».

«Там, внутри, очень много слов… когда же я пытаюсь обрисовать их едва различимые в трехмерности контуры, то чувствую, как спешат они улетучиться. Любая твоя вибрация – мираж, фикция, фантом, превращающий меня в материал, из которого ткут занебесные ремесленнички эфемерное полотно странных своих азбук, а потом шьют из него невидимые хлопья… Так-то, без плоти, легче: контакты «зрачок в зрачок» или «рот в рот» не кажутся грубыми лишь до поры. Почему бежишь двойника своего?.. Чего боишься?.. Да, нет, не знаю: обратная сторона Луны у меня на ладони…».