Сперматозоиды - Наталья Рубанова

Белый офицер шел по огромной зале, уходя от той, кем являлась раньше Сана, словно бы нехотя; губы кривила вымученная улыбка, глаза же – разумеется, она узнала его по глазам – те самые, сумасшедше голубые, в радужке которых так мало пигмента, – казались грустными; полы шинели волочились по полу. Неподалеку стояла дама, то и дело нервно поправляющая шляпу: на пальце поблескивало колечко, плечи подрагивали – обернуться она не смела… Что, что в ней не так? Что, кроме колечка? Она не содержит силикатов, аминов, фосфатов, боратов, нитратов и нитритов! Не образует канцерогенных соединений! Не оказывает агрессивного воздействия! Не допускает вспенивания и образования накипи! Выдерживает умеренные ударные нагрузки от опрокидывателя вагонеток, а также от камнедробилки и выброгрохота! Она давно готова к использованию: срок годности тела ограничен лишь четырехзначным числом после длинного тире – успеешь ли в этой, старче?.. Обойдешься ли без батата? ежовой икры? морского угря? мускуса кабарги? оленьих рогов? настоя из жука-скарабея?[54]..

Поначалу казалось, будто все это – лишь плод больного воображения, однако вскоре Сана пришла к некоему пониманию происходящих в ее мозге – душе? да есть ли между ними граница и где проходит? – процессов. И все же она попытается. Попытается сформулировать. Если перестать раскачиваться, ну то есть если перестать переходить из оболочки в оболочку, оставляя ее на неких крайних, «полярных» точках (дважды два: красота – уродство, богатство – бедность, etc.), можно добраться, наконец, до – пусть условной и шаткой, пусть все еще иллюзорной – середины: маятник, качнувшись, остановит ненадолго свое движение – тут-то бы и прыгать… Но что заставляет медлить?.. Чтобы отдалить переход[55], Сана тешит себя, возможно, чисто женской иллюзией (чем, впрочем, отличается «чисто женщина», обреченная платить фертильный оброк, от «чисто мужчины», также обреченного участвовать в процессе delanija cheloveka, она так и не поняла – комикс «Найди десять отличий» не в счет): общайся они с П. на праязыке, тогда, может, и договорились бы… Предмет разговора не важен: важен лишь голос – голос и цвет глаз, по которым она, Сана, его и вычислит.

Она устало прикрывает веки и видит прямо перед собой брюнетку с голубыми глазами: «Иди ко мне, – поет она, облизывая губы. – Или боишься?» – «Зачем?..» – спрашивает Сана, отступая. – «Какая глупая! Неужто не хочешь поцеловать меня? Смотри, какие у меня губы! А шея! Дотрагивалась ли ты когда-нибудь до такой шеи?» – «Н-не было необходимости, – качает головой Сана и щурится. – Постой-ка… по-моему, мы где-то виделись…» – «Ах-ха-ха! – смеется она, оголяясь: безупречная кожа цвета слоновой кости, безупречные линии: Сана ловит себя на мысли, что с некоторых пор сторонится безупречности. – Где-то виделись!.. Ах-ха-ха! Знавала ли ты фараонов?» – «…» – «Вот мечется сердце мое туда и обратно, думая, что же скажут люди, те, что увидят памятники, мной сотворенные, спустя годы, и будут говорить о том, что я совершила… Не говори, что это похвальба, но скажи: «Как похоже это на нее, ее величество Хатшепсут, как достойно отца ее, бога Амона!»[56] – Сана отворачивается, Сана не знает, как нужно обращаться с фараоншами, вдруг они как-то по-особенному устроены? Вдруг – что верней всего – у них и сердца-то нет?.. Впрочем, долго думать не приходится: горячая волна, обрушиваясь на точку G, сбивает Сану с ног, чтобы принести к гроту из бирюзового мрамора. «Что ты делаешь? Что ты со мной делаешь?.. – стонет она, слабо пытаясь избавиться от рук Хатшепсут. – Неужто думаешь, будто тебе дозволено смеяться над чувствами? Над моими чувствами?.. Лучшими чувствами?.. Сливать их в унитаз?.. Едва ли, впрочем, у вас там были унитазы!» – «Т-с-с! – шепчет П., прикладывая палец к губам ошалевшей Саны: никакой фараонши нет и в помине: это П., П. накрывает ее, извивающуюся, как змею, своим телом. – Т-с-с!». Никаких осирических пилястров и церемониальных бородок. Никакого влагалища. Никакой Хатшепсут.

[туфли на платформе]

Сана не может больше: анализировать, наблюдать, сдерживаться – ей необходимо: чувствовать, дышать, видеть. Делать хоть что-нибудь, иначе крышка. Образ П. (да, вот теперь уже только образ, но никак не сам П., и это-то хуже всего: боль, причиненная каким-то несуществующим, вымышленным персонажем – и почему одни персонажи кругом?.. где люди?..) преследует безостановочно: еще немного в таком режиме, и сердце накроется. Если любовь приобретает формы кошмара, думает Сана, самое время сменить декорации, пусть даже для этого придется и расшибить лбом старые стены.

Вместо того чтобы раскрыть томик ибн фон К., – раскрыть потому лишь, «что именно так, пригнув голову, медвежата грызут сахар»[57], – Сана препарирует наседающих и наступающих на нее М и Ж, прокручивая перед глазами кадры виртуального теракта – или, если угодно, некоей шахматной бойни: здесь и сейчас, в шестом вагоне, несущемся по желтобилетной ее ветке в направлении центра. Куда и как, гадает Сана, пошла бы эта вот пешка, с аппетитом поглощающая мелованные[58] швайн-стори[59]? Не понимая причин возникшего вдруг дискомфорта, та морщится и, обжигаясь о взгляд Саны, отодвигается (минус одна клетка): zvёzdные баталии ферзей и «чисто королевские» игрища занимают ее куда больше собственных, предельно простых, телодвижений. А вон та б.-у.шная ладья, перемещающаяся когда-то на любое число полей что по горизонтали, что по вертикали (с одним существенным, разумеется, «но»: на ее пути не должно было стоять ни фигуры), – зрелище печальное и одновременно забавное: что сделает она, экс-фаворитка, за секунду до взрыва, о чем подумает, если успеет?.. Гетеросексуальный дуэт напротив (Ж – в чудовищном пуховике, М – в засаленном «пилоте») приторно щебечет, гомосексуальный сбоку (оба в темных очках) – хранит молчание; слоненок с синими волосами медитативно изучает разводы соли на сапогах; бабка-ёжка пересчитывает смятые червонцы – доставая их из нагрудного кармашка и методично поплевывая на указательный палец, она расправляет купюры и бережно, едва ли не с нежностью, кладет в кошелек; женоподобная тушка бьет копытцем кровиночку, теребящего ширинку: «Но я хочу писать, ма-ма, писа-а-ать!»; черная королева, поглаживающая скрипичный футляр, смотрит в пол, а стоящий рядом мужеподобный hero – на нее; стайка поддатых тинейджеров смущает супружескую чету (у каждого в руках «Сторожевая башня»[60]), отказавшуюся от нехитрого процесса спаривания во имя Его, etc. Не зря, не зря из больнички сбежала! Пять лет в зоне койко-мест строгого режима – в сущности, тот самый срок, за который можно понять, что ты не столько не хочешь никого лечить, сколько и впрямь не можешь больше. Колитные окончательно отвратили Сану от возлюбления ближнего (интересуясь, по обыкновению, движением каловых их масс, Сана спросила как-то поступившее в палату существо о стуле: «У нас на доме табуретки одне…» – далее следовало пошлейшее подмигивание, осложненное трудностями перевода. – «Как по-большому ходите?» – «Та клейкое, клейкое… и много… зеленО, зеленО оч-чень… а занюхать, та…»). Однако вовсе не физиологизмы спровоцировали уход: нет-нет, в спасении всех этих персонажей Сана не видела ровным счетом никакого смысла – фраза же, брошенная в прошлом веке выходящей из WC актрисой[61], крепко засела в мозгах. Задачей общедоступной (ортодоксальной, классической, традиционной) медицины, как Сана всегда чувствовала, являлось вовсе не избавление двуногого от страданий. О нет, цель была принципиально иной – заставить лечиться, дважды два, квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов: заставить покупать – из года в год, из жизни в жизнь, а потому лозунги, с детства вызывавшие у нее невольную усмешку («Здоровье народа – богатство страны», etc.), – ловушка, дешевый ман, силки, куда рано или поздно попадает любая дрожащая тварь. «Съешь меня, – уговаривала ее, щелкающую пультом и думающую потому, будто она «имеет право», пилюля, прикидываясь райским яблочком, – и будет тебе щастье!»: далее шли кадры, которые, как надеялась группка брайен-вошеров[62], вызовут у твари осознанное желание обладания, ведь, глотая таблетку, тварь становится счастливой автоматически, и потому получает, в комплекте с заново обретенным здоровьем, flat/cottage/car[63] энд прочие нехитрые радости, не выходящие за радиус пределов мечтаний электората.

Но как же все-таки случилось, что она, Сана, очутилась в мединституте? Неужто ради того лишь и бегала весь десятый класс к репетиторам, чтоб досадить маман, видевшей ее непременно училкой – пусть английского (восемь лет подряд занималась с ней belaja ledi, пользующаяся лучшими советскими духами «Сигнатюр» и «Елена»; особым шиком считалась привезенная из Софии «Болгарская роза»), но все равно училкой?.. На самом деле, интерес к человечьей механике разбудило роскошное издание «Салернского кодекса здоровья»[64]. Сана помнит – пустая гримерная, нервничающий отец («Постой, я сейчас… – и тут же, за дверью: – Ирма, нам нужно поговорить!..»), в общем, воздух да будет прозрачным и годным для жизни, и чистым…[65] Сана долго рассматривала рисунки – шикарные гравюры из медицинских книг Возрождения: Якоб Мейденбах, 1491-й, Антон Кобергер, 1493-й… Впрочем, более всего зацепил непривычный р и т м всех этих, казавшихся волшебными, слов – он-то, если разобраться, и довел ее в свое время до ручки небезызвестного вуза: сложен любой человек из двухсот девятнадцати вместе разных костей… – что-то гипнотическое таилось во всем этом, что-то волнующее и одновременно пугающее, – а зубов у него двенадцать плюс двадцать… – однако остановиться, не читать было невозможно, и Сана, вросшая в кресло гримерки, завороженно повторяла: триста еще шестьдесят и пять кровеносных сосудов…