Газета Завтра 194 (33 1997) - Газета Завтра

“Легкомыслие — милый грех” писала Марина Цветаева. Милый-то он, конечно, милый. И безусловно, красит женщину. Но не к лицу, думается, “исследовательницам религиозного сознания”: за ним тянется пыльный шлейф вольных и невольных нелепиц. И в нашем случае их так много, что вряд ли мне удастся разобрать их все в газетной статье.

Скажу лишь о самой главной нелепице. Заявив, будто “ультраконсерваторы” жалуются, что “модернисты обращают в свою веру, а не в веру в Церковь”, автор “Учителей уныния” на этом основании делает вывод, что “самое ощутительное кумиротворение касается самой Церкви”. Дальше, явно с целью ухода от констатации безусловного факта, что Церковь есть мистическое тело Христово, и вера в Церковь, о которой недвусмысленно говорится в девятом члене Символа Веры, является обязательной для православного, идет маловразумительная схоластическая невнятица о “столпе и утверждении истины”, за которой следует пассаж, повергающий уже в крайнее недоумение.

“А что есть истина?”- вслед за Пилатом вопрошает Гальцева и продолжает: “На этот вопрос Христос дал иной ответ, чем внушают нам в богословской антологии. Он пришел на землю с благовестием о Царствии Небесном, ради достижения его основал Церковь “честною своею кровью”. Когда, идя по берегу Галилейского озера, Он призвал Петра и Андрея, то, пойдя за Ним, братья обрели всю полноту Истины”.

Как все-таки интересно получается! Стоит задать “пилатовский вопрос” и попытаться дать на него более-менее вразумительный ответ, как тотчас же, словно под микроскопом, проявляется истинная, а не прокламируемая, вероисповедническая принадлежность вопрошающего.

Так вот, каждому православному, уважаемая Рената Александровна, известно, что никакой полноты Истины, пока с ними был в земной жизни Христос, ученики Господни не получили. Ибо не могли вместить, что с ними Тот, кто “есть путь, Истина и Жизнь”. Они заснули на Фаворе в день Преображения, приставали к Господу с благоглупостями, прося посадить их одесную Себя, не трезвилиcь даже во время “моления о Чаше”, наконец, отрекались от него. А когда Петру открылось, что с ним “Христос, Сын Бога Живого”, то Господь сказал: “ты Петр, и на камне сем создам Церковь свою” (Мф. 16-17-18), но не сказал: “создал уже”. Община будущих первоапостолов тогда если и напоминала церковь, то не более, чем сектантски-иудейскую экклезию. Недаром до сих пор многие “исследователи религиозного сознания” склонны уподобить ее секте ессеев или эбионитов. И обрели полноту Истины ученики Иисусовы только когда Господь послал им Утешителя (Духа Святого). Этот день, Троица, и никакой другой, считается у православных началом Церкви. Даже как-то неудобно разъяснять такую аксиоматику “исследователям религиозного сознания”.

Да, мы можем со светлой печалью сожалеть, что не с нами пожил земной жизнью Господь. Но, позабыв, что сказано: “блаженны не видевшие и уверовавшие” (Мф. 20-29),- мигом уподобимся ученикам Христовым до их апостольского призвания (что и происходит со многими сектантами). В предостережение нам, думается, и составлена ответственными за судьбы своей паствы священниками и благоразумными мирянами столь гневно критикуемая “свободной христианкой” Гальцевой антология: для того, чтобы уяснили, наконец, азбучные истины Православия, а не веселились (якобы духовно) раньше времени. Прыгнуть в Царство Свободы из царства необходимости по милости Господней — мало. Право на свободу надо доказывать постоянным трезвлением, которое только духовно слепым может показаться унынием. А это в первую очередь предполагает отказ от дерзкого суесловия.

В статье немало и других несусвятиц. Например, оправдание попытки модернистов “найти новозаветную лазейку” (Р.Г.) для упразднения ада, призванную усыпить совесть христианина. Конечно: “если Бога нет, то все позволено” (Достоевский). Но если Бог есть, а вот ада — нет, то и вообще — лафа! Гуляй, ребятушки, гитару под мышку — и веселись “духовно”.

Поневоле задумаешься: а может, и в самом деле есть правда в том, что иным нашим пишущим на религиозные темы дамам лавры англиканцев, учредивших для своих активисток епископские кафедры, покоя не дают?

Заканчивает же Гальцева свою статью советом священника о.Антония (по-видимому после ее докучливых вопросов о том, как же быть ей, бедненькой, ежели в Церкви такой “раскол” на правых и левых).

— Идите к старцам в Данилов монастырь, — настоятельно, трижды советует батюшка. Но нет ответа. Конец, как говорится, повешен: мол, думайте, читатели, сами, гадайте сами — идти мне или не идти.

Идите, Рената Александровна, идите в монастырь. И не бойтесь, что, как говаривал Михаил Афанасьевич Булгаков, “вас там разъяснят”.

Прошу помолиться и за меня, грешного, что не удержался и влип в полемику, хотя давно уже исповедую, что ни в каком споре истина не рождается, а просто присутствует в мирной и задушевной беседе.

Р. ГОРИЧ

"ЗА ВОЛГОЙ ХОДИТ ГРОМ…"

Виктор Кочетков

* * *

Полночь с туманом волынится.

Тихо. Пустынно. Темно.

Номер районной гостиницы.

С видом на Волгу окно.

Здравствуй же, реченька милая,

близкая, как никогда,

Над безымянной могилою

тускло мерцает звезда.

Как, терпеливая, плещется

возле бетонных плотин.

Прошлое всюду мерещится,

как утверждает Плотин.

Все, что изведано, нажито

в радости или в беде,

пеной случайною кажется

на неспокойной воде.

Я с честолюбием, матушка,

ныне в разладе живу.

Кто я? Подобие камушка,

кинутого в синеву?

Вроде случайного камушка

на переправе речной,

ты его, строгая матушка,

смоешь крутою волной.

Сказано было не лихо ли:

“Гордо звучит — Человек!”

Новыми жалкими мифами

наш наполняется век.

И никуда ты не денешься,

ловкие в миг ототрут.

Не идеалы, а денежки

власть над державой берут.

Горько мне, реченька, милая,

кануты в пропасть года.

Над безымянной могилою

тускло мерцает звезда.

* * *

О Волга, кружит над тобою сапсан,

Протоки твои спеленало туманом.

Великие реки текут в океан,

Одна только ты не слилась с океаном.

Совсем обессилев в неравной борьбе,

Волна твоя дюны прибрежные гложет,

И Каспий телком присосался к тебе

И с жадностью пьет

и напиться не может.

Ты столько преград одолела в пути,

На ста пристанях намозолила спину.

Металась,

как пойманный зверь взаперти,

За крепкой стеною бетонной плотины.

В смятенье темна и во гневе бела,

Ломая в штормах пароходные плицы,

Одной ты мечтой сокровенной жила -

С самим океаном навек породниться.

И вот он, стодневной дороги конец.

Но где ж океан? Его нет и в помине!

Растрепа-ветловник да мох-плаунец,

Да стадо гусей, прозябающих в тине.

И облако пыли растет вдалеке,

И ветер зашелся в неистовом оре.

Легко ли великой российской реке

Впадать в это плоское мелкое море?

И кружит сапсан, недоступно высок,

Черкая крылами по ветреной стыни,

И воды, и годы уходят в песок,

В дремучий песок прикаспийской пустыни.

* * *

Вечереет. Над зимнею Волгой

кучевые плывут облака.

После пасмури вьюжной и долгой

снова даль глубока и резка.

За укрытой в низине кошарой

догнивают на взгорье кресты.

Волчье око луны слепошарой

не мигая, глядит с высоты.

Русь моя! Ты скажи мне на милость,

где дорога тут в царство живых?

Не твоя ли судьба расточилась

среди этих пространств вековых.

И во славу всей сшибки и сечи,

что клубилась здесь тысячекрат,

только эти ветловники-свечи

возжигает январский закат.

Кто расскажет про быль и про небыль?

Кто о прошлом твоем прокричит.

Лишь пустырника ломкого стебель

из-под белого снега торчит.

Отчий край мой, суровый и древний,

чьи разбудят тебя голоса?

Или мертвые эти деревни,

или темные эти леса?

На бледнеющем небе зарницы

поглотила холодная мгла.

Неужель до последней страницы

свою летопись ты довела.

Я твоих не отрину велений,

но прошу я, Господь, об одном:

сделай так, чтоб в цепи поколений

я не стал предпоследним звеном.

* * *

Давно в небесах журавли отрыдали.

Пуховою шалью покрыто жнивье.

И тихо печалятся русские дали,

Заволжье мое и закамье мое.

Здесь клен и береза

друг с другом братались

И тени густели в заречном логу.

Деревья срубили, а тени остались,

Лиловые тени на рыхлом снегу.

Средь этих просторов,

пустынных и белых

командует ныне один ветровей.

Простишь ли ты, Отчина, нас, неумелых,

и старых и малых своих сыновей.

Лениво мы жили, лениво любили,

мы отдали власть краснобаям в Кремле.

Державу они, как лесину, срубили.

Лишь тени остались на черной земле.

Лишь зыбкие тени от славы былого.