Жили два друга - Геннадий Семенихин

– Вот как, Пчелинцев, получилось. Мы расчет делали, а Рубахин по нашим расчетам взорвал. История с географией!

– Не унывайте, командир, – беспечно заявил стрелок. – Их до Берлина будет еще очень много, этих переправ. Хватит и на нашу долю.

– Пожалуй, – улыбнулся горько Демин. – Ладно, пойду на КП получать нахлобучку и новью указания.

На всякий случай далеко от самолета не отходите.

Вопреки ожиданию никакой нахлобучки от подполковника Заворыгина ни Белашвили, ни Демин не получили.

Командир полка, завтракавший прямо на КП, коротко и рассудительно заметил:

– Это не беда, что некоторые из вас промазали. Главное, что боевое задание было выполнено, и штаб фронта за это нас поблагодарил. Сегодня больше полетов не будет. Можете расходиться по самолетным стоянкам и готовить машины к завтрашнему дню.

Демин задержался на КП, посудачил с летчиками, сказал добрые слова Рубахину, которого особенно не уважал, но мастерству его летному отдавал должное.

Подходя к своей «тринадцатой», Демин еще издали увидел, что экипаж его по горло занят работой. Заморин и Рамазанов заделывали в плоскостях небольшие зенитные пробоины. Зарема набивала патронами пулеметные ленты. Один только Пчелинцев сидел на деревянной скамейке и, отвернувшись, что-то писал. Демин приблизился к нему неслышными шагами и остановился метрах в двух. Стрелок так был поглощен своим занятием, что не обратил на него никакого внимания. На коленях у Пчелинцева лежала раскрытая толстая тетрадь. Синий химический карандаш быстро скользил по линованному листу, оставляя косые крупные строки. Иногда карандаш останавливался, с остервенением зачеркивал написанное, и, когда случались подобные заминки, Пчелинцев недовольно сжимал губы, хмурился, тер переносицу. Зато, когда карандаш бежал быстро, лицо стрелка оживлялось, губы, покрытые мягким мальчишеским пушком, шептали слова, то самые, что ложились на бумагу.

«Интересный парень, – подумал в эти минуты Демин, – но что я знаю о нем? Вот летаем на одной машине, делим обиды и радости. Вместе продираемся к цели сквозь зенитный огонь и отбиваемся от «мессеров», но если разобраться, то я ровным счетом ничего о нем не знаю. Кроме анкетных данных: когда родился, сколько лет, какое образование. Где кончал школу воздушных стрелков, год вступления в комсомол. Вот и все. Да еще, что в бою не теряется и коленки не дрожат, когда из кабины вылезает после посадки. Что еще – любит Зарему Магомедову. Впрочем, это уже сверх анкеты. А вот о чем он думает, к какой цели стремится в жизни – разве это я знаю!.. Слишком сложная конструкция человек, чтобы так просто можно было проникнуть в его мысли… Он и сам себя не всегда понимает. Взять хотя бы меня и Зару. Люблю я ее или нет?»

Демин шумно вздохнул и сразу почувствовал, что выдал свое присутствие. Пчелинцев медленно обернулся, смерил его каким-то рассеянным взглядом.

– Это вы, товарищ командир, – произнес он без всякой интонации. У него было спокойное и усталое лицо.

Демин осторожно присел на краешек скамейки.

– Я не помешал?

– Да нет, – протянул сержант.

– Что это вы делаете?

Пчелинцев пожал плечами и отодвинулся на край скамейки, освобождая для командира побольше места.

– Так, записи всякие, – уклончиво ответил оп.

– Надеюсь, не дневник?

– А если и дневник? – неприязненно спросил Пчелинцев и чуть ли не в упор посмотрел в глаза командиру, – Вы не одобряете?

– Да нет, – засмеялся Демин. – Просто лишний раз хотел предупредить вас. Вы же не кадровый военный и можете не знать, что в дневнике нельзя указывать места дислокации, писать о потерях, материальной части. Фамилии командиров также под запретом.

Пчелинцев закрыл тетрадь, обмахнулся ею, как веером.

– Успокойтесь, товарищ командир, – сказал он с мягкой улыбкой, – ничего этого в моих записях нет.

– А что же в них, если не секрет? – полюбопытствовал Демин, ощущая, что делает это прямолинейно и грубо. Про себя он подумал, что такой вопрос даже обидит стрелка. Но Пчелинцев не обиделся. Он только ответил еще более уклончиво:

– Так, всякие размышления о жизни. Никаких военных тайн там нет. Как-нибудь узнаете, командир.

– Ну-ну, – со вздохом отозвался Демин, – буду ждать. Кстати, вылет перенесли на утро.

К вечеру самолет был полностью заправлен и подготовлен к очередному вылету. Заходящее солнце полировало неяркими лучами плексиглас на кабинах. Экипаж был свободен от трудовых забот. Сидя на скамейке, Пчелинцев рисовал оружейницу. Девушка сидела на груде брезентовых чехлов, поджав под себя колени, туго обтянутые форменной синей юбкой. Длинную черную косу она перебросила на грудь.

– Товарищ командир, заступитесь, – попросила она приближающегося Демина. – Приказал не шевелиться и не смотреть, как рисует.

Из-за худого сутулого плеча Пчелинцева Демин взглянул на рисунок, потом на строптивую натурщицу.

– Я вас могу порадовать, Зара, сходство великолепное.

– Еще бы! – пробасил «папаша» Заморин. – Как же тут может не получиться? Зара – девка что надо. Что очи, что брови, что коса. Такую хоть кистью, хоть пером писать можно.

Пчелинцев выпустил из рук карандаш, резко поднял голову.

– Пером гораздо труднее, – произнес он с вызовом.

– Да что ты, Леня, – кокетливо воскликнула Магомедова. – Ласковые слова, их же в две минуты можно подыскать, а рисовать так долго, что того и гляди шейные позвонки полопаются.

– Ты не про те слова говоришь, Зара, – убежденно возразил Пчелинцев. – Слова, которыми можно описать внешность человека, отыскиваются очень трудно. Их, как золото, надо добывать. Из-под земли, понимаешь? И если добытое слово не блестит, его надо назад в землю выбрасывать. И затаптывать. Понимаешь?

– Ничего не понимаю! – весело воскликнула оружейница. – Уй! Совсем ничего. Клянусь аллахом и осетинскими небесами.

– Осетинские небеса не помогут тебе этого понять.

А вот командир понимает.

– Что именно? – переспросил рассеянно слушавший Демин.

– Как трудно подбирать слова, чтобы описать внешность человека.

– А-а! – Демин вдруг вспомнил, как мучается сам, когда сочиняет стихи, с каким огромным трудом ищет нужное слово, рифмы. Он подумал о черной клеенчатой тетради, которую видел в руках у воздушного стрелка, и его осенила неожиданная догадка…

Вылет, намечавшийся на шесть утра, перенесли на четыре, и Демину понадобилось оповестить об этом подчиненных. Было уже больше одиннадцати, когда он вышел из штабной землянки. Оружейница Магомедова вместе с другими девушками жила теперь в деревне, где размещался летный состав. Всех их о раннем подъеме предупредит посыльный из штаба полка. А вот остальные – воздушный стрелок, механик и моторист – обитали прямо на аэродроме в землянке, оборудованной совсем близко от самолетной стоянки. Не с очень большой охотой отправился туда Демин. Приходить в экипаж, когда там Зарема, было гораздо веселее. Он шел в плотных сумерках по аэродрому и думал о ней. В последние дни они стали так маю видеться, и всегда на людях. Вылетов стало больше, времени на отдых меньше. Возвращаясь из боя, он всякий раз встречал ее заждавшийся взгляд и не в силах бьп ответить на вопрос, кому он прежде всего адресован. Кажется, и Пчелинцева она встречала таким же взглядом. А он ведь тоже был к девушке неравнодушен. В полушутливой манере он часто признавался ей в любви, и она прекрасно понимала, что это не только шутка. «Эх, если бы не война, – с огорчением думал про себя Демин. – Завтра же переговорил бы с нею напрямки. Но на войне мне, командиру экипажа, ее начальнику, стыдно. А почему, собственно, стыдно?

Разве я не парень в двадцать три года? Он вдруг вспомнил утреннее озеро и ее, спокойно входящую в чистую воду. Почувствовал, как стиснуло дыхание… Окрик часового вернул его к действительности.

– Стой! Кто идет?

– Свой.

– Пропуск?

– Киев.

– Проходите, товарищ лейтенант, – узнал его часовой, моторист из экипажа Чичико Белашвили. – Небось идете предупредить своих о времени вылета?

– За этим, – подтвердил Демпн.

– Скажите им, чтобы светомаскировку не нарушали в землянке. Два раза уже предупреждал – Скажу, – пообещал Демин. Часовой был действительно прав. Приближаясь к землянке, Николай увидел тонкую желтую полоску света в узком продолговатом оконце. «Вот шуты гороховые! – выругался он в сердцах. – Плащ-палатку не могут натянуть как следует.

Придется снять стружку».

Ржаво заскрипела на железных петлях дверь. Смешанный запах дегтя и нестираного белья ударил в лицо.

Дрогнул желтый язычок огня над артиллерийской гильзой, приспособленной под светильник. После аэродромной тьмы свет остро резанул по глазам, и лейтенант на мгновение зажмурился. Раскрыв глаза, увидел плохо отмытые босые пятки дрыхнувшего на нарах «папаши» Заморина, сладко почмокивающего во сне Рамазанова.