Лоуренс Аравийский - Томас Эдвард Лоуренс

Наш проводник Насир знал местность так же хорошо, как свою страну. Когда наступила лунная и звездная ночь, его охватили воспоминания о его родине. Он рассказал мне о выложенных камнями домах со сводчатыми крышами, о фруктовых обильных садах, по тенистым тропам которых можно было покойно разгуливать, не боясь солнца.

Насир, несмотря на веселый нрав, легко поддавался настроениям, и в этот вечер он сам удивлялся, как это он, эмир Медины, богатый и могущественный, спокойно живший во дворце, покинул все для того, чтобы стать бессильным вождем отчаянной авантюры в пустыне. Уже два года он был изгнанником, ведя войну перед фронтом армии Фейсала. То и дело его направляли в рискованные рейсы, в то время, как турки хозяйничали в его доме, уничтожали его плодовые деревья и срубали пальмы. Он говорил, что смолк даже его глубокий колодезь, скрип колеса которого неустанно раздавался в течение 600 лет, а сад, сожженный жарой, опустел, как те холмы, по которым мы ехали.

После четырехчасовой езды мы проспали два часа, но встали с солнцем. Вьючные верблюды, ослабевшие от проклятой чесотки, подвигались медленно.

Так мы плелись шесть часов, изнемогая от зноя. В одиннадцать часов утра, против желания Ауды, мы сделали привал, растянувшись под деревьями.

После трехчасового перерыва мы вновь двинулись в путь. Через несколько часов мы достигли зеленых садов Эль-Курра. Белые палатки выглядывали из-за пальм. Пока мы спешивались, к нам подошли с приветствиями Расим, Абдулла, врач Махмуд и даже старый кавалерист Мавлюд.

Они рассказали, что ишан Шараф, с которым мы хотели встретиться в Абу-Рага, месте нашей следующей остановки, уехал на несколько дней для набега на неприятеля. Таким образом, для нас становилась излишней всякая спешка, и мы устроили себе праздник, проведя две ночи в Эль-Курре.

Мы сократили вторую ночь отдыха в этом зеленом раю и в два часа ночи выехали в долину. Стоял густой мрак, который не могло рассеять слабое мерцание звезд.

Ауда был проводником, и, чтобы внушить доверие к себе, он стал упражнять голос в бесконечных «хо, хо, хо», напеве хавейтат, построенном на трех басовых нотах, высоких и низких, так однообразно повторявшихся, что нельзя было разобрать слов. Спустя некоторое время мы поблагодарили его за пение, когда тропинка свернула влево и наша длинная цепь последовала за эхом его голоса, разливавшегося в лунном свете по поросшим терновником холмам.

Прибыв в Абу-Рага, мы не нашли там Шарафа. Его ждали на следующий день, но он не приехал. Он прибыл лишь на третий день утром. Он захватил пленных на фронте и взорвал рельсовый путь и подземный сток для воды. Одна из его новостей заключалась в том, что в Вади– Дираа, на нашем пути, недавно прошел дождь, после которого остались лужи свежей дождевой воды. Таким образом, наш безводный путь до Феджра сокращался на пятьдесят миль.

На следующий день мы покинули Абу-Рага. Ауда ввел нас в смежную долину, вскоре расширившуюся в песчаную равнину Шегга.

Не было видно никаких следов, так как каждый порыв ветра, словно огромная щетка, подметал поверхность песка с выгравированными на нем отпечатками ног последних путешественников, пока к песку вновь не возвращалась его девственная волнистость. На нем валялись лишь комья верблюжьего навоза, круглого, как грецкие орехи, и светлее песка; свистящий ветер сносил их в кучи. Может быть, по ним так же, как и своим ни с чем несравнимым чувством дороги, Ауда верно определял путь.

В середине пути мы заметили пятерых или шестерых вадников, ехавших со стороны железной дороги. Я был впереди вместе с Аудой, и мы спрашивали себя: друзья это или враги? Но когда они приблизились, мы увидали, что они принадлежали к арабским силам.

Передний, нетвердо сидевший на неуклюжем верблюде, в неуклюжем деревянном седле, принятом в британских верблюжьих отрядах, был белокурым англичанином с щетинистой бородой и в изодранном мундире. Мы догадались, что это, должно быть, капитан Горнби, ученик Ньюкомба, свирепый инженер, соперничавший с ним в разорении железнодорожных путей.

После обмена приветствиями при этой нашей первой встрече он рассказал мне, что Ньюкомб недавно отправился в Ваджх, чтобы обсудить с Фейсалом свои затруднения и разработать новые планы.

К заходу солнца мы достигли северной границы разоренной каменистой местности, а к ночи – тихой долины с серым мягким, песчаным ложем, полным колючего кустарника, к несчастью, непригодного в пищу для верблюдов.

Ночью некоторые из наших верблюдов разбрелись, и нашим людям пришлось так долго разыскивать их, что было уже около восьми часов, когда мы, перекусив, снова двинулись в путь. Дорога лежала через обширное поле лавы.

Мы безостановочно ехали до полудня, а затем до трех часов расположились на отдых на голой почве. Мы считали необходимым сделать на этом неудобном месте привал, опасаясь, что приунывшие верблюды, привыкшие к песчаным путям прибрежной равнины, могли обжечь свои мягкие ноги о раскаленные солнцем камни и захромать.

Когда мы опять сели на верблюдов, дорога ухудшилась, и нам пришлось беспрестанно объезжать огромные пространства, заваленные глыбами базальта, или глубокие желтые водостоки.

И вновь мы восхищались уверенностью, с которой Ауда вел нас сквозь извилины меж скал.

Истинная пустыня

После ночного привала мы на заре сели в седла и вскоре добрались до Деръа, о котором Шараф рассказал нам, что там мы найдем воду. Мы оставались тут до полудня, так как находились очень близко от железной дороги, и должны были по горло напиться воды и наполнить ею наши меха, подготовляясь к долгому переходу к Феджру.

Во время привала Ауда позаботился, чтобы двое из наших людей натерли моего верблюда маслом для устранения нестерпимого зуда вследствие коросты, недавно покрывшей его морду. Сухие пастбища страны билли и зараженная почва Ваджха произвели опустошение между нашими животными. Среди всех верховых верблюдов Фейсала не было ни одного здорового. В нашем небольшом отряде верблюды слабели с каждым днем. Насир был полон беспокойства, что в предстоящем форсированном походе многие из них падут, оставив своих всадников в пустыне на произвол судьбы.

Без четверти четыре мы уже сидели в седле, спускаясь по Вади-Деръа меж отвесными и высокими склонами изменчивых песков. Немного погодя, трое или четверо из наших людей, опередив весь отряд, ползком вскарабкались на песчаную вершину, чтобы осмотреть железную дорогу. Она казалась безлюдной.

Наши усталые верблюды смогли спокойно пересечь долину, железнодорожное полотно и следовавшую дальше равнину и затем укрылись в песках и утесах, лежавших за железной дорогой.

Между тем некоторые из наших людей подложили пироксилин под рельсы и начали поджигать запалы, наполняя пустую долину отзвуками многократных взрывов.

Ауда впервые видел динамит и с ребяческим удовольствием разразился наспех придуманными стихами о его мощи и великолепии.

Мы перерезали три телеграфных провода и привязали их концы к седлам шести верховых верблюдов. Удивленные животные отбивались от звенящей, путающейся проволоки, волочащейся за ними. Наконец мы освободили их от нее и в наступивших сумерках, смеясь, двинулись дальше.

Утром, около четырех часов, мы уже подымались в гору, пока наконец не вскарабкались на плоскогорье, с которого открывался беспредельный вид на восток. Подымающееся солнце затопляло все ярким светом и отбрасывало длинные тени.

Совсем рассвело: потоки солнечного света, падавшего прямо в лицо двигающимся фигурам, пронизывали каждый камень в пустыне.

Бедуин Феджра, любящий давать прозвища, назвал свою равнину Эль-Хоуль[33] по причине ее запустения; в этот день мы продвигались вперед, не встречая на своем пути признаков жизни – ни следа газели, ни ящериц, ни крыс, ни даже птиц. Мы сами чувствовали себя покинутыми в ней, и наше быстрое продвижение в ее бесконечности казалось бесплодным усилием. Единственными звуками были глухое эхо, как будто бы каменный настил, по которому шли наши верблюды, был выстлан над пустым пространством, да тихий, но резкий шелест песка, медленно подгоняемого к западу по песчаной почве горячим ветром, обтачивающим соли песчаника, так, что камни своими выдающимися остриями напоминали изъеденную кору.

Дул ветер, как из огненной печи. Днем он был так сух, что наши пересохшие губы и кожа на лицах потрескались; гноящиеся веки, казалось, не могли защищать наших щурившихся глаз. Арабы надвинули свои головные покрывала на лицо, оставив узкую щель для глаз.

Весь день мы брели вперед, изнемогая от резкого ветра, пока не наступил спокойный, темный и звездный вечер. Покрыв около пятидесяти миль, мы сделали привал.

На следующий день мы пустились в путь еще до рассвета и как раз к полудню достигли колодца, к которому стремились. Он был около тридцати футов глубины, обложен камнем и, по-видимому, древний. Вода была слегка солоновата, но не противна на вкус. Здесь была организована наша ночевка.