Место - Фридрих Горенштейн

– Знаете ли вы этих людей?

– Да,– ответил я, указав на бледного: – Это Орлов.

Как я и предполагал, Орлов тут же допытался мне плюнуть в лицо. Этот прием темпераментных и откровенных борцов теперь мною был усвоен, поэтому, сказав, я сделал шаг назад и бросок Орлова не достиг цели, тем более что Орлова тут же схватил сзади охранник и усадил силой опять на табуретку, а поскольку Орлов в истерическом порыве ненависти ко мне напрягся, чтоб встать, охранник придавил его плечи ладонью. Должен сказать, что и Орлов сильно изменился с тех пор, как я его видел, причем не только с момента, когда я случайно, благодаря антисемиту-самоубийце Илиодору, попал с ним в одну компанию, но и с тех пор, как мы, то есть антисталинская организация Щусева, вели с ним борьбу вокруг цветов, которые люди Орлова клали к подножию памятника Сталину. Если ранее в нем было много несформировавшегося и было даже что-то от протестующего в духе времени студента-зубоскала, то ныне в нем проступило воспаление профессионала, готового на любые крайности, и в пафосе его явилась не студенческая ирония, а искренность убеждений.

– Так я и знал,– сказал с горечью Орлов,– что жидовская лавочка Щусева – это сборище доносителей,– и он в бессилии, что не может плюнуть в меня, плюнул себе под ноги на пол.

В это время в коридоре произошло движение, кто-то пробежал и ворвался, видимо, чтоб предупредить о начальстве, но предупредить не успел, ибо Мотылин энергично вошел сам ранее, чем о нем успели сообщить.

– Личность одного из задержанных установлена, товарищ Мотылин,– поспешно сказал подполковник,– это Орлов… А тот второй? – обернулся ко мне подполковник.

– Этого я не знаю,– сказал я. (Я его действительно не знал, видно, из новых.)

– Орлов? – переспросил Мотылин.– Не сын ли это…

– Нет, не сын, не сын,– перебил нервно Орлов,– не сын я ему, ибо мы с ним люди разных национальностей.

– То есть? – удивленно переспросил Мотылин.– В каком смысле?

– А в том смысле, что я по национальности русский,– ответил Орлов, выпятив грудь и напрягшись, так что охраннику пришлось применить усилие, чтоб его удержать.

– Ну, поскольку мне известно, ваш отец из потомственных… из крестьян,– сказал Мотылин,– член партии с двадцатых годов… Я слышал, что у него нелады с сыном… Это, значит, вы?

– Не может быть русским человек, который предает Россию жидам,– сказал Орлов и снова попытался встать.

Охранник опять удержал его, а следователь в штатском заметил резко:

– Вы на допросе, Орлов, и отвечайте на то, что вас спрашивают. Ваша бандитская агитация здесь никого не интересует.

– А я и отвечаю,– умехнувшись, ответил Орлов, видно довольный, что уязвил следователя. (Орлов действительно хоть и по-своему, но ответил на конкретно поставленный вопрос.)

– Вот что, Орлов,– сказал подполковник,– подумайте о своей судьбе и ведите себя прилично.

– Как русского,– ответил Орлов,– меня прежде всею волнует судьба России. И мне безразлично, что обо мне думают здесь, в вашем жидовском КГБ. Переняли традиции от жидовского ЧК.

После этих слов следователь в штатском, перегнувшись через стол, ударил Орлова по лицу. Я видел, что Мотылин, который к подобному не привык, отвернулся и поморщился.

– Ну вот,– сказал Орлов, сплевывая кровью себе под ноги,– это другое дело. С этого и начинали бы.

– Орлов,– сказал подполковник,– вы будете отвечать на вопросы следствия? Учтите, что каждое ваше слово и действие протоколируется.

– Отвечать на вопросы более не буду,– сказал жестко и твердо Орлов,– а высказать кое-что могу, раз уж протоколируется. Только пусть он меня отпустит. У меня мысли путаются от физического насилия. Да и не могу я говорить сидя такие слова… Это слова от сердца… От русского сердца…

– Пустите его,– сказал подполковник охраннику. Тот отошел, и Орлов встал, пошевелил схваченными наручниками кистями.

– Главная опасность еврейства для России,– убежденно сказал Орлов,– не в его ненависти к России, а наоборот, в его к ней любви. Вот чего не понимает этот подлец Щусев… Да и другие всякого рода стоящие у власти партийные подлецы, такие, как мой отец, коммунисты… Те евреи, которые ненавидят Россию, менее для нее опасны, чем те, которые ее любят. Ассимиляторские тенденции этой части еврейства, его умение проникнуть не только внутрь русского общества, но и подчас внутрь русского характера, покорить его и видоизменить его суть, как рак меняет суть живой клетки. Их способность любить наши поля, леса, березки, грибные места, бруснику… Наших женщин, наши, наконец, традиции… Отлучение этой части еврейства от русской национальной жизни – вот где наша главная национальная обязанность. Обязанность русского патриота. Это я понял не сразу и не очень давно, и только после подобного понимания я по-настоящему ощутил суть великого национального движения, начатого Сталиным в конце сороковых годов. Поэтому март 53-го года всякий честный русский патриот должен считать трагической катастрофой для России. Такие же, как Щусев, замкнулись в эгоизме и слепоте собственных обид. И вся их борьба, их антисталинская ненависть фактически не противоречит желанию еврейства, а наоборот, на руку ему, потому что евреи всегда ненавидели любую твердую русскую власть. Все, что хоть отдаленно несет в себе русскую идею твердой власти, русской власти, ненавидится еврейством… Оттого они и стараются пролезть в самую основу этой власти, точить ее изнутри… Еврейство в ЧК – это особая тема… Сколько они расстреляли русских людей, сколько русских аристократок изнасиловали в тюремных камерах…

– Я думаю, хватит нам выслушивать этот маниакальный бред,– сказал следователь в штатском, мельком глянув на подполковника и переведя взгляд на Орлова,– говорите по существу… Кем вы были посланы, какие ставили задачи, какие связи?…

– Мне кажется,– перебил подполковник,– что ничего путного сейчас мы от него не добьемся. Но мы умеем ждать, Орлов. Вы успокойтесь и трезво подумайте о своем положении. Идите…

Орлова и его неопознанного спутника увели.

– Пришлите потом ко мне,– сказал подполковник следователю в штатском и, обернувшись к Мотылину, добавил:

– Дело идет на лад. Кое в каких районах, конечно, еще хаос, но в общем обошлись без вызова внутренних войск. К вечеру, думаю, все утихнет.

– Доложите мне вечером обстановку,– сказал Мотылин.– Я буду в горисполкоме на чрезвычайном заседании.

– Слушаюсь,– по-военному ответил подполковник.

Мотылин вышел. Подполковник, подождав минуту-другую, мне кажется, чтоб не выходить вместе с Мотылиным, тоже вышел. Я остался в комнате для допросов один со следователем в штатском. Тот сидел, устало закрыв лицо руками, и во всем его облике было нечто подавленное и печальное. Наконец он поднял голову и посмотрел на меня, словно отрешившись и стряхнув некие свои внутренние мысли.

– Вы, наверно, голодны,– сказал он мне.– Вас надо накормить и устроить.

– А когда назад? – спросил я.

– Назад? – удивился следователь.– Отдохните здесь. У нас лучшие условия, чем в районе.

Я не мог сказать ему, что там меня ждет оставленная с чужим человеком Маша, и потому я сказал:

– У меня командировка туда.

– Это мы уладим,– сказал следователь.– Кстати, мне сообщили, что вас там едва не задушили в камере… Вас что, подсаживали?

– Нет, случайно в неразберихе меня задержали и поместили туда,– ответил я,– в камеру к Щусеву.

– Ну и ну,– вздохнул следователь и глянул, словно ища во мне союзника: – Полный беспорядок.

Следователь этот был человек молодой, примерно моих лет, но я не знал, то ли он личность внутренне оппозиционная, то ли испытывает меня. Поэтому, отведя глаза и глядя вниз, на пол, не отвечая, я взял записку коменданту общежития и вышел.

Общежитие помещалось тут же, во дворе управления, и было почти пустым. (Все сотрудники находились на осадном положении с тех пор, как вчера подняты были по боевой тревоге.) В столовой при общежитии тоже было пусто, и я почти в одиночестве съел хоть и непритязательный, но калорийный и добротно приготовленный обед. (Борщ с салом, две большие котлеты с кашей и деревянную кружку вкусного изюмного кваса.) Кроме меня, в столовой был один лишь какой-то майор, да и тот не обедал, а пил пиво. После обеда комендант направил меня в чистую двухкоечную комнату, недоступную мечту мою в бытность гонимым жильцом Жилстроя. Ах, как это было давно и как будто не со мной, или со мной, но в иной, потусторонней жизни, за пределами яви, во сне… Сон навалился на меня и сейчас, едва я коснулся пахнущей свежей стиркой наволочки и утонул в мягкой подушке. Что-то мне снилось, но что, не могу вспомнить. Спал я долго и прочно, то есть сразу отрешившись от всего нынешнего, не просыпаясь и, пожалуй, не ворочаясь, ибо мне кажется, что проснулся в той же позе, что и лег. Проснулся я перед рассветом. (Значит, спал остаток дня и всю ночь). Первоначально мне показалось, что проснулся я от боли в шее. Действительно, там, где меня душили вчера за шею, болело, может, от неудачной позы во сне, затронувшей опять помятые чужими пальцами мышцы… Я сел на койке, массируя больные места, и едва окончательно избавился от сна, как понял, что разбудила меня не боль в шее, во всяком случае, не только боль в шее… На улице стреляли…