Разведка - это не игра. Мемуары советского резидента Кента. - Анатолий Гуревич

В 1940 г. или в начале 1941 г., точно не помню, указывал Макаров, от этих представителей я получил, в частности, полный комплект аппаратуры для нашей радиопередаточной станции, которую он, Макаров, возглавлял впоследствии. Полученный из торгпредства чемодан с радиоаппаратурой я лично передал ему, Макарову.

Макаров подчеркивал в протоколе допроса в гестапо, что именно я передавал большинство из зашифрованных мною лично радиограмм в «Центр», а он передавал для дешифровки все полученные им и другими радистами радиограммы «Центра».

Я не согласился с показаниями Макарова. Я понимал, что названным Макаровым представителям торгпредства, служившим связистами, больше ничего не угрожает, так как наши полпредство и торгпредство были вынуждены покинуть Бельгию сразу после начала немецкой агрессии против Советского Союза. Из показаний Макарова больше всего тревожило то, что, признавая, что я, резидент советской разведки, возглавлял АО «Симекско», он ставил под угрозу ареста всех работников фирмы. Впоследствии я в этом убедился. Правда, находясь в руках гестапо, я мог заподозрить и то, что об этой фирме и ее филиале в Париже немцы узнали и от Константина Лукича Ефремова, которому Леопольд Треппер, якобы по указанию «Центра», несмотря на имевшиеся у него обоснованные подозрения в адрес этого разведчика, передал остатки нашей резидентуры в Бельгии и связал с «Симекско», видимо для получения средств, необходимых на содержание резидентур.

Во всяком случае, сейчас я имею все основания утверждать, что именно после ареста Михаила Варфоломеевича Макарова и Константина Лукича Ефремова гестапо подробно узнало о «Симекско» и «Симекс», что позволило более быстро выйти на след многих из нас, в том числе Отто, Андре и на мой след тоже. В этом я убедился из обнаруженных в архивах КГБ СССР материалов, в том числе выписки из протокола допроса Фридриха Панцингера, с которой ознакомили меня в 1961 г. старший следователь КГБ СССР Лунев и военный прокурор Беспалов.

То, что я стойко держался занятой мною позиции, видимо, подействовало на Гиринга. Результатом был еще один, более мощный удар, который вызвал у меня сильное нервное напряжение. Гиринг что-то написал на переданной одному из гестаповцев записке, и тот на один из допросов вскоре ввел в кабинет Германа Избутского, известного в нашей резидентуре под псевдонимом Боб. Признаюсь, я далеко не сразу его узнал. Мне стало совершенно ясно, что он испытал тяжелейшие пытки и истязания. Буквально дрожа, не имея сил стоять на ногах, в особенности увидев меня, Боб стал отвечать на задаваемые вопросы.

Первый вопрос был задан очень лаконично: «Кого вы видите перед собой?»

Ответ меня потряс в буквальном смысле слова. Боб ломаным голосом ответил: «Я вижу Маленького шефа советской разведки в Бельгии Кента! – Несколько помедлив, Боб продолжил: – С ним я поддерживал связь».

Ему был задан следующий вопрос: «Кто являлся Большим шефом, о котором вы уже говори ли? Повторите сказанное вами!»

Вид Боба, его голос, а в особенности сказанное им меня потрясли. Отвечая на заданный вопрос, допрашиваемый на очной ставке твердо заявил, что Большим шефом является Адам Миклер, который после своего переезда в Париж стал Жаном Жильбером. «Он продолжал руководить всеми нами», – закончил свой ответ Боб.

Все это потрясло меня не потому, я убедился, что Избутский давал на следствии в гестапо показания. По его внешнему виду, голосу и манере держаться, едва стоя на ногах, я понял, что только пытки вынудили его встать на путь, который обычно назывался предательством.

Потрясло меня то, в первую очередь, что его показания совершенно определенно подтвердили давние мои сомнения. Эти сомнения сводились к тому, что я подозревал Отто в том, что он своим друзьям, бывшим подчиненным не признавался в том, что в присутствии представителя «Центра» Большакова, как я уже указывал, он был вынужден передать мне руководство нашей резидентурой в Бельгии. Оправдались мои подозрения в том, что Отто, часто приезжая в Бельгию, правда «признавая» меня резидентом, постоянно останавливаясь у меня на квартире, а затем и на вилле, скрывая по непонятным мне причинам, что он поддерживает прежние связи, продолжал встречаться с некоторыми членами моей резидентуры, которых он знал по бывшей совместной работе, и всячески внушал им, что продолжает быть Большим шефом.

Итак, я имею абсолютное право утверждать, что именно на моей очной ставке с Бобом я впервые услышал применительно к Отто определение «Большой шеф». Это определение, которое очень понравилось Отто, уже после окончания войны часто употребляемое в его воспоминаниях и интервью, дало основание ряду авторов, даже в нашей прессе, считать, что оно было дано гестапо именно из «уважения» к Трепперу.

Хочу еще подчеркнуть, что к моменту моей очной ставки в гестапо с Бобом Леопольд Треппер еще находился на свободе, и я полагаю, что гестаповцы еще мало были знакомы с его деятельностью. Как будет видно из дальнейшего хода следствия в гестапо, у немцев были основания считать именно нашу бельгийскую резидентуру одной из основных, принимавших наиболее активное участие в проводимой разведывательной работе. Работа резидентуры Отто во Франции была гестаповцам неизвестна. В особенности это относится к периоду после провала в Брюсселе, так как по имевшейся у нас радиосвязи передавались некоторые сведения о работе резидентуры в Париже в «Центр», а оттуда поступали указания в адрес Треппера. Во всяком случае, до конца 1941 г. у Треппера не было из Парижа прямой радиосвязи с Москвой.

Очная ставка с Бобом, организованная гестапо в целях заставить меня заговорить, видимо, создала у Гиринга и Пипе впечатление, что надо действовать более решительно.

Несмотря на вид Боба, который давал мне возможность предполагать, что и я могу быть подвергнут таким же пыткам, чтобы заставить и меня заговорить, я сумел совладать с собой.

Отвергая показания Боба, я продолжал молчать. Внезапно гестаповцы организовали еще одну очную ставку для моего опознания. На этот раз в комнату была введена Мира Сокол. Ее я знал еще с декабря 1941 г., когда при переезде в Марсель по заданию или, вернее, просьбе Леопольда Треппера с ней и ее мужем Гершем Соколом встречался у них на квартире в Париже для дополнительного инструктажа будущих радистов его резидентуры.

Если внешний вид Боба меня потряс, то вид молодой, симпатичной женщины вызвал у меня еще более тяжелое впечатление. Я убедился, что и она подверглась еще более кровавым пыткам и истязаниям.

Мира смотрела на меня ничего не выражающим взглядом. Гиринг задал вопрос: «Узнаете знакомого вам человека? Кто это такой?»

Совершенно изменившимся голосом Мира спокойно ответила, утверждая, что меня она видит впервые и никогда раньше не видела. Ее показания подтвердил и я, отрицая мое знакомство с женщиной, которую тоже увидел впервые.

Наша «беседа» продолжалась. Еще несколько раз Гиринг ссылался на показания Макарова и даже угрожал организацией очной ставки с ним.

Я мог ожидать начала применения и ко мне разработанной системы пыток. Тогда я еще не знал, что существовали указания Берлина о том, что разрешенные Гиммлером и другими пытки арестованных для получения показаний не должны применяться к ведущим работникам разведки. Гитлеровцы хотели всеми способами привлечь их на свою сторону. К моменту моего ареста им уже в ряде случаев это удалось в Бельгии. Именно этим и можно объяснить, что вскоре после нашего прибытия в Бреендонк отношение к Маргарет и ко мне резко изменилось. Нас сняли с голодного пайка, установленного для заключенных. Гестаповские офицеры лично доставляли обильную, высококачественную пищу. Нам давали отдохнуть после многочасовых допросов. Повторяю, мне давали хороший кофе, который пили и допрашивавшие меня, а также настойчиво предлагали выпить коньяку, который, видимо, очень любил Гиринг.

Прошло уже несколько дней. Гитлеровцам не удалось добиться от меня того, чего они хотели. Я продолжал утверждать, что я уругваец и занимался только коммерческой деятельностью. Объяснял показания Боба тем, что он, возможно, зная о «Симекско» и моей роли в этой фирме, мог предполагать, что я являюсь, как он определил, Маленьким шефом его друга и руководителя советской разведки. Что касается показаний Макарова, то на них не останавливался, так как достоверно опровергать их не мог. Макаров был в гораздо большей степени знаком с моей деятельностью помощника резидента, а затем и резидента в Бельгии.

Гиринг начинал нервничать, у него изменился голос, он стал чаще глотать коньяк. Предполагая, что на него нажимают из Берлина, я не ошибся, ибо именно там я был срочно нужен. Совершенно неожиданно мне был нанесен, пожалуй, самый тяжелый удар за все время пребывания в руках гестапо.

Примерно через неделю после моего ареста 9 ноября 1942 г. в Марселе я был вновь вызван, как и каждый день, в кабинет, где гестаповцы вели со мной беседы. Гиринг был более спокоен и, даже улыбаясь, посматривал на Пипе. Объяснения происшедшей перемене настроения начальника зондеркоманды я не мог найти. Вступление продолжалось недолго. «Мило» поздоровавшись со мной, продолжая улыбаться, Карл Гиринг «попросил» меня прочесть несколько листов бумаги, на которых что-то было напечатано по-немецки. Это меня насторожило, так как я мог заподозрить, что немцы уже точно определили, что я ранее прикидывался в незнании их родного языка.