Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн

Л. С. Петрушевская, с которой Харитонов познакомился и подружился на неформальных «читках» у студентов МГУ в 1974, отказала ему от дома, в значительной мере из-за его гомосексуальности. Он записывает: «Уважаемая Л. как я ни объясняй тот разговор с Вами, ничего не объяснить никогда. Крест на мне поставлен. Ну раз вам так нужно, отторгнуть (меня), значит так нужно…. Позвольте любить Вас все равно» (ХГ 1: 210).

Была у Харитонова подруга детства Алина Шашкова — познакомились еще в детском саду, затем были одноклассниками. Поступила во ВГИК (позже Харитонова), но работать стала сначала журналисткой, потом регентом церковного хора. Общий интерес к православию объединял их с Харитоновым, вместе крестились. Но она, помогая Харитонову в жизни, считала его гомосексуальность и его творчество, пронизанное этой темой, преступными. Позорными считала их и его мать. Кстати, после его смерти его архив исчез, и подозревают, что его уничтожила его мать.

На том же курсе во ВГИК, что и Шашкова, учился Рустам Хамдамов из Ташкента (у Харитонова «Р.»). Его работы рано породили общее восхищение студентов, настоящий культ Хамдамова. Знакомство обоих и творческое содружество закончились ссорой навсегда из-за общего любовника и ревности. После этого Харитонов называл Рустама не иначе, как «Гадина», а эпизод ссоры лег в основу известного рассказа Харитонова «А., Р, я».

В 1979 г. руководимый Харитоновым рок-ансамбль «Последний шанс» ездил на гастроли в Новосибирск. Через месяц в ВЦСПС пришло письмо-донос с фотографиями выступления и резюме: «вот чему нас, провинциалов, учит Москва, какие-то студии Евгения Харитонова». О результате Харитонов пишет:

«И человек из горкома решил не создавать на нас дела…. Это некоторые глупые заведующие, трусы, дрожа за свои места хотят поскорей показать свою прозорливость и написали на Вас в горком пока их самих не прищучили за потворство вам, а человек из горкома наоборот, он покачает головой в их адрес, а к Вам отнесется с уважением… Но наставит вам на мозжечок колпачок. Но нагоняй за вас даст другим. И, может быть, получит сам» («Слёзы об убитом и задушенном» — ХГ Г. 179).

В том же 1979 г. был зверски убит его друг-гомосексуал Александр Волков (у Харитонова «Саша»), сокурсник Шашковой и Хамдамова, подрабатывавший шитьем брюк. Гомосексуальные вкусы ему привил его дядя-садомазохист (у Харитонова «Вс. Н.»), у которого он жил. Харитонов хотел организовать похороны и пришел за этим к следователю. Тот принял Харитонова как подозреваемого и начал допрос, угрожая 121-й статьей и экспертизой. Харитонов упал в обморок. Убийцей был признан дядя, и только когда он отсидел несколько лет, были обнаружены настоящие убийцы — двое парней, с которыми Саша познакомился на вокзале. Художественным итогом этой истории явился текст «Слезы об убитом и задушенном»: «У человека прав нет, запомните. Человек это никто. Любой может быть раздавлен и размазан по полу и след его будет немедленно выброшен в ведро и закопан. Они просто вызвали и припугнули». Разговор уважительный — «О да, в кгб». Разговаривали как с заведомо виновным. Угрожали экспертизой (ХГ 1: 182).

Далее иронически обыгрывается некий ответ из «Правды», реальный или воображаемый, о законе против гомосексуальности, как его понимать. Какие-то разговоры этого рода, видимо, были.

«— Видите ли, вы же сами понимаете, что мы согласны закрыть глаза и закрываем на подобные действия, когда они делаются тихо, если они при крыты всякими отвлекающими словами. Если, например, это прикрыто искусством; народу объясняется, что пьеса показывает расизм за рубежом; для себя пусть белый умирающий юноша страдает по негру как и у Лимонова] — но для людей в сопроводит, слове должно объясняться только так, что это расизм; или пусть вы там любуетесь голыми танцовщиками и все зрелище ради этого, но для народа это Древн. Греция и борьба за свободу. Пусть там Рихтеру себя в богатом доме делает что он хочет, но если он Рихтер; и для народа это он приобщает молодежь к прекрасному, тут мы, конечно, закрываем глаза. Но если открыто дать волю, и всем, и назвать это как есть, тогда что же будет с мировоззрением как это всё в него войдет. … Нет. Мы можем снять трубку и дело замнут, но закон должен оставаться законом. Для острастки и для поддержания идеологии. И никому открыто со страниц прессы мы не позволим упоминать о такого рода жизни у нас. Её у нас нет. У нас есть, может быть, всё, но на бумаге этого, запомните, нет, иначе мы вынуждены привлечь вас к уголовной ответственности» (XT 1: 183).

Перед лицом возможности своей гибели Харитонов стал собирать и объединять свои произведения, свел их в трехтомник «Под домашним арестом», сам перепечатывал их на машинке и роздал на хранение друзьям. У некоторых сотрудники КГБ захватили их, конфисковали и уничтожили.

Харитонов начал размышлять над способами переправки своих рукописей на Запад. Паола Волкова, преподаватель-искусствовед, поманила его своими якобы связями на Западе, он загорелся, но это оказалось мистификацией. Зато Высоцкий вроде бы сумел незадолго до своей смерти переправить на Запад рукописи Харитонова. Другой путь проторил Козловский — он передал рукописи Аксенову (за день до смерти Харитонова).

Не испугавшись и не научившись осторожности на примере разгрома сколоченного Аксеновым сборника «Метрополь», группа молодых непечатаемых и фрондирующих писателей обратилась в ноябре 1980 г. к властям с предложением издать ограниченным тиражом новый такой сборник — «Каталог». В сборнике приняли участие семь авторов: Ф. Берман, Н. Климонтович, Е. Козловский, В. Кормер, Е. Попов, Д. Пригов, Е. Харитонов. Рассвирепевшая власть решила ударить по наглецам более чувствительно, чем в первый раз. Козловского в КГБ заставили выдать всех, кто ему помогал, и подписать покаяние. У других конфисковали рукописи и машинки. Харитонова, как он выразился, «затаскали» по инстанциям. Когда зимой в его квартиру прибыл милиционер с повесткой к следователю, он упал в обморок и разбил при этом стеклянную дверь в кухню.

29 июня 1981 года он пробегал по Пушкинской улице, неся оконченную рукопись. Без четверти час он внезапно присел на крыльцо и умер «от разрыва сердца» — инфаркт. Листки рукописи, которую он нес, разлетелись по всей улице. Тогда и выяснилось, что