Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

Нет. На эти слабые души не действовали уже никакие аргументы.

И не от коллег-министров, не на заседаниях правительства – а из болтливо-сенсационной „Русской воли” Милюков узнавал, что будто бы во Временном правительстве после апрельского кризиса возникла мысль выделить из своей среды особый малый кабинет, который будет руководить иностранной политикой, а?! То есть – опекунский совет над Милюковым?? У кого возникла такая мысль? кто готовил?? Никто и слова не проронял, но легко догадаться.

А тут Керенский незамедлительно и проявил подготовленную гадость: своим письмом в ЦК эсеров и фактически, и формально открыл министерский кризис. При этом жульнически подменил самые основы Временного правительства, принцип его формирования. Вместо, может быть, несколько туманного, но импонировавшего доселе всей стране происхождения Временного правительства из революции подставлял новый способ, естественный только при действующем бы парламенте: делегирование министров от партий (и, значит, зависимость от переменных партийных настроений). Сотрясалась и ставилась под сомнение вся система конструирования этого уникального революционного правительства, совмещающего Верховную, законодательную и исполнительную власть. И половина министров лишалась своих мандатов.

А при чём тут партии? Мы делегированы от думского комитета – и в этом был справедливый последний шаг 4-й Думы.

Теперь неизбежно было сползать к коалициям, перетряскам…

Дурно было на душе у Павла Николаевича.

А тут ещё клевали его Чернов и другие: быстрей, быстрей сменять дипломатов, с той же поспешностью, как Гучков менял своих генералов. Как будто сенсибильные фибры дипломатического организма допускали такую грубую хирургию.

А тут ещё какой-то сброд фронтовых солдат в Таврическом задумал вызывать к себе на отчёт министров. Кто такие? По какому парламентскому праву? Но демагог Некрасов тотчас помчался туда и создал прецедент. Сегодня имел слабость поехать туда и Шингарёв с двухчасовой речью. И создавалась мучительная безвыходность: что ж, и министру иностранных дел ехать туда? Какое унижение и какая безвкусица.

109

Кончилось волжское судоплаванье. И месяца не пробегали по вольной воде.

Не стало нагляда, отчёта и разумных рук. Кого прогнали, кого потеснили, кто сам ушёл.

Вы же, питерские, хлеба ждёте? И вы же всё развалили… При новых порядках четыре баржи с хлебом потонуло разом под Самарой в шторм, на каждой по 500 тысяч пудов зерна.

В Самаре же погрузили 170 тысяч пудов в гнилую баржу – и тоже потонула… (А в газетах: „от неизвестной причины”.)

Пароход „Кавказа и Меркурия” налетел на устои симбирского моста.

Нижегородские пристани залиты водой, а на баржах смешали муку с овсом – такого Волга ещё не помнит.

В этом году какая уж ярмарка? – не будет. Хотя назначили уполномоченного и по ярмарке, и по продовольствованию волжских судовых команд. (Разбегаются.)

А в Астрахани? Рыбопромышленники всю войну сдавали рыбу для армии. После революции у них отобрали промысловую полицию (как всякую полицию – на фронт!), население кинулось ловить рыбу в запретных водах, где кому вздумается, тогда подрядные ловцы расторгли договора. Тем временем губернский комитет установил твёрдые цены, по которым рыботорговцы обязаны принимать от любых ловцов. И промыслы завалены уловами этой весны, и ещё везут и везут, рабочие не успевают солить и сушить, но за отказ принимать – уголовное наказание, а за порчу рыбы – пятикратный штраф.

А рыба – гниёт.

Ещё бедствие – с пассажирскими пароходами: солдаты захватывают и палубы и классные помещения, набиваются свыше всяких норм, и не только сами не покупают билетов, но не дают получать деньги и с пассажиров, и ещё не дают грузить товары ни в люки, ни на палубы – это „беспокоит” их, а сами портят судовое имущество, воруют вещи у пассажиров, хамят капитанам и велят останавливаться у своих деревень, где никогда не останавливались, и опасно.

Так что же там, в Петербурге, – правительство России или кто? Кому это – мы жертвовали вот недавно? И заём покупали?

И то всё – уже проглочено. (И – куда? кому? на что?) А теперь уже вопят: ввести „налог свободы”: у кого больше миллиона – забрать половину, больше трёх – забрать три четверти. Не найдётся в деньгах – отбирать товары, дома, фабрики.

Пароходы.

А тем временем все русские акции упали почти наполовину. Падает и рубль.

А вон – Сибирь заявила, хочет автономии.

Может, завтра и Волга?

А война – висит, никуда не делась.

Составили комитет судовладельцев и послали петицию – кому же? – Чхеидзе! сила в Совете: что рабочие предъявляют требования невыполнимые, речной флот обречён на бездействие, не сумеет подать Петрограду топлива и хлеба, ответственность за последствия возлагаем на вас.

Никакого ответа.

При крупном повороте корабля есть такая команда: „Одерживай!” – „Есть одерживать!” Это значит: после крутого забора руля, допустим влево, рулевой тут же, не дожидаясь полегоньку начинает крутить штурвал направо. Корабль ещё довернёт, куда поворачивает по инерции, – и тогда: „Так держать!” А если не одерживать – пароход будет кружиться на месте или идти по ломаной.

Вот так и в политике. Эти два месяца – никто не одерживал.

И если на московском мартовском съезде называли старый Петербург „ханской ставкой”, – что теперь сказать про новый Петроград?

С тревогой обходил Польщиков нижегородские торговые круги.

Одни: да, разрознены мы, надо нам единиться, обороняться.

Но как-то – нехотя.

А когда-то ведь из Нижнего – и спасали Россию.

А другие уже рукой махнули: ничего не спасти, всё пропало, ликвидировать дела да капитал переводить за границу.

Но русский купец – так не может!! Сам Польщиков ни за что не шагнёт так – капитал за границу.

Однако если уже смекают, как деньги за границу гнать, – то какая с ними сдружба?

Не-ет, разучились мы, братцы, стенкой стоять.

Надо ехать в Москву, в Китай-город, к молодому Сергею Третьякову, советоваться, они с Польщиковым друзья. Ещё год назад Сергей Николаевич „штурмовал правительство”. На мартовском съезде избрали его заместителем Рябушинского в оргкомитете промышленников. Он – многих новых вожаков знает, и Польщикову скажет, как дело видит, не таясь. Сейчас вот – отказался ехать на новый торгово-промышленный съезд в Петрограде: собираются мародёры тыла.

Надо основательно обсудить. С мародёрами и рвачами нам не по пути, тут и толковать нечего. Но – с правительством? Шесть недель назад мы дали им беспринудительное подчинение, полное доверие, поддержку, заём, ограничение прибыли, – а взамен получили? – развал, приказы без ума, или никаких. Что же вы? – ведите! спасайте! вы же – правительство! Без хозяина нигде никакое дело не пойдёт.

Или – опять нам в оппозицию? Или спасать Россию помимо правительства, – так кому ж это по силам? Не по силе и наших денег.

Куда ж это всё раскачивается, если – не рухнуть?

А если рухнет – то что уцелеет и от всего твоего имущества?

Всё – в тлен?

А – как же тогда жить?

По-русски, конечно, и так: засвистит судьба Соловьем-разбойником, погибать – так и погибать!

А – сын? Дочь? Жена?

Всегда, сколько помнил, жил Польщиков с ощущением своей силы: силы тела, силы соображения, знаний, и силы денег. И вдруг вот, посреди расцвета, – застигнут ощущением, что сила утекает из него: пока ещё не мускульная, не кровяная, только имущественная. Но за хаосом в его имуществе, пароходах и конезаводстве – порушится и вся остальная. И не удержишь.

Сперва намечал ехать в Петроград на этот съезд, – отдыхал душой, что Зореньку повидает. А теперь – нет.

Даже в эти горькие недели нашёл время, написал ей два письма.

Другая бы пора – взял бы её на Волгу. Да вывел бы на палубу хозяйкой своего лучшего корабля. („Самодержца”. Да пришлось переименовать…)

Но началась такая подвижка – такая подвижка всего – уже ощущал Польщиков недохват силы – на всё, на всё.

Стал – не хозяин своей жизни.

Тряска пойдёт – и эту девочку тоже он не удержит.

110

Революционному деятелю надо быть крайне и стремительно подвижным, чтобы повсюду-повсюду успеть, – от этого могут зависеть важные части революционной ситуации или даже вся она целиком. Именно такую подвижность – во всём участвовать самому – проявлял от первого дня революции и множество раз с тех пор Николай Дмитриевич Соколов, отчего и был любимец ИК, и любим советскими массами, и всюду звали его выступить, объяснить, направить. („Роковой человек” звали его в шутку.) Однако по игре революционной случайности, он так и не занял никакого определённого видного поста, лишь оставался всеобщим соединительным звеном, и его посылали, а то он мчался и сам, на всякое прорывное место. Всегда первому узнавать сенсацию и принести её тем, кто в ней нуждается, – был его девиз. И это он помог направить работу Чрезвычайной Следственной Комиссии. И это он на Совещании Советов должен был делать важнейший доклад об организации революционных сил – но Совещание затянулось, ничто не помещалось, и он только выступил по поводу поправок к готовой резолюции, без доклада. Вероятно, именно из-за своей неуловимой подвижности он сперва не состоял ни в какой конкретной комиссии ИК – и только вот в середине апреля ИК сформировал специальную Законодательную комиссию в составе одного Соколова, он и стал – Комиссия. Ну, да он же был и первый юрист в ИК. Но нужно ли было проверить Военную комиссию, выяснить организацию транспортного дела, войти в правительственную комиссию морского судоустройства, или принимать, принимать, принимать в Таврическом бесчисленные военные депутации-делегации, – и на всё это был незаменимый Соколов!