Шайтан-звезда - Далия Трускиновская

Хайсагур вспомнил почему-то суфийского шейха из Эдессы, что, сидя у гробницы, ожидал человека, которому была бы нужна притча о старой и новой воде, о добровольном и вынужденном одиночестве. Он даже не спросил имени того шейха – а у того, возможно, были и другие предания, все о том же, и он, сумевший растревожить душу, сумел бы и направить ее по разумному пути…

Гуль затосковал.

Он вдруг понял, почему шейх не смог бы сейчас помочь ему.

Его мудрость давала утешение для разума, а это искусство Хайсагур освоил и сам, он баловал свой разум, предоставляя ему лакомства и развлечения. Одиночество же было болезнью души – в той мере, в какой всемогущий Аллах дал душу горным гулям…

И если бы Хайсагур вздумал сейчас перечислить людей или гулей, общества которых он искал не ради знаний или обычной своей любознательности, которая находила пищу во всем на свете, а ради тех приятных ощущений, которые дает близость любимых, то оказалось бы, что незачем брать бумагу и калам – в списке нет ни одного имени…

Маленький караван, в котором было всего семеро верблюдов и пятеро наездников в белоснежных джуббах, пересекал пустыню. Горбы поджарых белых верблюдов не кренились, брюхо у каждого было еще округлым и колыхалось на ходу – караван вышел в путь совсем недавно.

Вел его высокий человек с темным, почти черным лицом, и дорога не доставляла ему радости – он не напевал, не читал вполголоса прекрасных стихов и даже не смотрел по сторонам. Голова этого удрученного бедствиями льва пустыни клонилась на грудь так, что поневоле делалось боязно за его тюрбан, и широкие плечи поникли, и даже руки, из которых едва не выскальзывал повод, обвязанный вокруг головы верблюдицы и соединенный с вдетым в ее нос кольцом, выражали скорбь и тоску.

Джудар ибн Маджид и Хабрур ибн Оман придумали, чем может заняться аль-Мунзир за пределами Хиры, и это были поиски ребенка Абризы и беглого царевича Мервана – того ребенка, которого аль-Асвад поклялся возвести на трон. И они были готовы в тот час, когда Ади спросит о Джабире, объяснить его неожиданный отъезд внезапно прояснившимися обстоятельствами, не позволяющими медлить, и передать письмо, которое сочинили все втроем, изобилующее стихами и сравнениями, но вовсе не указывающее направления пути.

Аль-Мунзир перебирал в памяти все, что было между ним и Абризой, вплоть до той ночи, когда она внезапно призналась ему в любви. И выходило, что ему не в чем упрекнуть себя. Он не давал ей повода для мыслей о близости – так простодушно определил свое поведение аль-Мунзир. Но мысли возникли, и он, пытаясь разобраться в этом деле, то нашаривал истину, а то она от него ускользала.

И ему не стало бы легче, если бы он знал, что и Абриза размышляет о том же, мучительно и тщетно пытаясь найти границу между своим коварным замыслом и чувствами, которые на самом деле овладели ее душой.

– О господин! – обратился к аль-Мунзиру аль-Куз-аль-Асвани, один из тех четверых невольников, что он взял с собой в дорогу, огромный чернокожий зиндж, на полголовы выше самого Джабира, получивший прозвище за то, что его губастый рот был вечно полуоткрыт, подобно горлышку асуанского кувшина. – Обернуться, о господин! Клянусь Аллах, нас догоняй! Клянусь соль, пепел, аль-Лат!

– Будь проклят тот мерзавец, что учит тебя всяким глупостям! – отвечал аль-Мунзир. – Скажи «клянусь солью, пеплом, огнем и Аллахом!», раз уж тебе непременно нужно приукрасить свою речь. Никакой аль-Лат на свете нет, о несчастный, раньше люди считали, будто ими правят богини аль-Лат и аль-Узза, а потом поняли, что ими правит Аллах!

– Аль-Лат правит Аллах… – неуверенно произнес зиндж. – Обернуться, о господин!

Джабир ехал на самой высокой из верблюдиц. Он обернулся, прикрыв глаза от солнца, и увидел вдали облако пыли.

– Это не дорожные грабители… – подумав, сказал он. – Те бы напали из засады. Однако лучше остеречься. Эй, молодцы, изготовьтесь к стрельбе из луков.

Он потянул повод, заставил верблюдицу остановиться и развернул ее боком – так, как ему самому было удобнее натягивать лук.

Погоня приближалась.

– Горе нам, если бы мы не торопились, как будто подгоняемые шайтаном, а помедлили и дождались выходящего каравана, то не пришлось бы сейчас готовиться к сражению, – прохрипел Абу-Сирхан, которому тоже прозвище дали не напрасно. Забирая его с собой, аль-Мунзир не ожидал от него добродетелей богобоязненного шейха, а скорее уж наоборот – Абу-Сирхан был из тех византийских пиратов, с которыми вели бесконечную войну дети арабов, и, лет десять назад попав в плен, он в конце концов оказался в войске Хиры, у стремени Джудара ибн Маджида. Это был широколицый, низколобый, седоусый, не поддающийся никакому воспитанию человек с волчьими повадками и волчьим взглядом, чей голос тоже сделался как бы волчьим из-за неумеренного потребления крепких напитков, – и он, получив волчье прозвище, даже не попытался узнать, почему арабы прозвали самого волка Отцом зари.

Аль-Мунзир не стал с ним спорить.

– Лев рычит, а верблюд дерет глотку, – заметил он, не ожидая ответа, да ответ и не требовался. Ведь и в самом деле недостойно мужчины в час, когда приближается опасность, затевать бесполезные и запоздалые пререкания.

Третьим спутником аль-Мунзира был невысокий, смуглый и раскосый юноша, молчаливый и почтительный. Он-то и извлек первым стрелу из колчана.

– Погоди, не стреляй, о аль-Катуль, – сказал Джабир. – Мы ведь еще не знаем, кто они такие.

– Стрела не доставай, о господин, – заметил аль-Куз-аль-Асвани. – Далеко, далеко…

– Аль-Катуль стреляет так, что стрела долетит, – возразил аль-Мунзир, глядя, как юноша надевает на большой палец правой руки костяное кольцо-ангустану.

Это нехитрое приспособление позволяло натягивать тетиву сильнее, чем это обычно получалось у детей арабов, цепляющих ее двумя пальцами, средним и указательным. Немногие в Хире видели эту диковину из слоновой кости, немногие знали этот способ стрельбы, и даже в войске, где, казалось бы, как раз и следует вводить такие новшества, аль-Катуль был едва ли не единственным обладателем ангустаны. Впрочем, об этом лучше знал Джудар ибн Маджид.

– Нам следовало взять с собой китайские арбалеты… – проворчал, накладывая стрелу на тетиву, Абу-Сирхан.

Четвертый спутник аль-Мунзира, не дожидаясь приказания, заставил верблюдицу лечь, а сам встал за ней на одно колено, держа лук наготове.

При всем желании Джабир не мог бы определить, откуда родом этот человек. Все его безбородое, как у аль-Катуля, лицо было в мелких и крупных темных пятнышках – за что его звали Абу-ш-Шамат, и звали, очевидно, уже очень давно, так что он привык и не обижался. Ведь прозванием «Отец родинок» полагалось бы наделить красавца, чьи родинки на овальных щеках подобны точкам мускуса, а он не обладал ни прелестью, ни даже соразмерностью – одно плечо, левое, было заметно выше другого. Но, очевидно, у него были другие достоинства, более подходящие мужчине, чем красота юного отрока.