Психология литературного творчества - Михаил Арнаудов

Здесь прежде всего заменено название: «Октава» превращается в «Позднее лето» (его название «Осень» осталось в поправках в рукописи). Заменена и форма: вместо октавы с её чёткой композицией, которая чувствуется и в периодическом строении, теперь мы имеем две разделённые строфы с отдельными совершенно новыми и редкими рифмами (свадат — водопадът) [1306]. Причём, если октава состоит обычно из четырёхстопных амфибрахиев, то здесь строфа слагается из двух четырёхстопных и двух трёхстопных амфибрахиев. Наконец, и содержание претерпело значительное изменение: в первой редакции центр настроения создаёт личность поэта, а во второй — всё субъективное старательно прикрыто ради сохранения чистых картин природы. Последние настолько являются чем-то совершенно новым во второй редакции, насколько от предыдущих сохранена только буква, но и она с чертами, делающими её драматически оживлённой, а не простой картиной. Ландшафт существенно изменён: вместо тени прохладной реки, небесной лазури и желтолистной осени перед нами теперь одинокий лес, позднее лето, зефиры и водопад; всё дано в виде жизни самой по себе, а не как зеркало определённых личных переживаний. Значит, Христов совершенно свободно использовал это стихотворение для написания нового; здесь он не частично изменяет, а воссоздаёт: «Разве, — думает он в связи с другим подобным поводом, — нельзя снести бесплановое и непригодное здание и из его материалов, если они ещё пригодны, построить то, что вам угодно? Этот процесс переделки не чужд и искусству» [1307].

Говоря о такого рода радикальной переработке, оправданной эволюцией вкуса и недостатками того, что было написано раньше, но что сохраняет известную ценность как мотив, мы можем повторить слова Готфрида Кёрнера, обращённые к Шиллеру: «Меня пугает очень строгий пересмотр твоих стихов. Многое теперь тебе не нравится, что несёт следы юношеской необузданности, но что, может быть, как раз подходит по духу некоторым самим по себе ценным стихотворениям. Ошибки в языке и стихосложении не следует терпеть, но что касается известной роскоши картин, то я бы просил о снисхождении. Понимаю, что более зрелый вкус не переносит их, но дата под каждым стихотворением была бы достаточной для твоего оправдания» [1308]. Очевидно, Кирилл Христов неоправданно строг к самому себе, когда каждый раз стремится привести свои произведения в гармонию со своими новейшими взглядами. Отсюда эти вечные поправки, эта безжалостная вивисекция, которая не щадит ни органическую целостность прежних вещей, ни отдельные образы и язык. Как будто у него есть сомнения, которые идут дальше цели и вносят какую-то нервозность, какую-то безжалостную самокритику при переработке. Едва ли могут быть сомнения в том, что этим способом принципиально не всегда достигается лучшее и часто можно пожертвовать первичным, сильным, свежим ради абстрактного и сухого при стилизации. Результатом сознания того, что нарушен органический строй, чистота или непосредственность первого вдохновения, является возврат некоторых лириков после многих попыток переработки к первоначальной редакции[1309]. Отдельные ярые сторонники переработок до смерти изнуряют себя и чувствуют затруднения даже в своём творчестве. Мы уже упоминали случай с Флобером. Этим же путём идёт и Жюль Гонкур. Эдмон Гонкур рассказывает, что его брат бесчисленное множество раз возвращался к одному отрывку, чтобы добиться совершенства стиля, и после длительной упорной работы впадал в бессилие и не мог дальше писать. «Постоянно спрашивая себя, я прихожу к убеждению, что он скончался от работы над формой, от мучений над стилем» [1310]. И Гёте прав, заявляя в разговоре с канцлером Францем фон Мюллером: «Ничего нет более ужасного, чем желание неустанных поправок и улучшения, чтобы никогда не прийти к законченному. Это мешает самой продуктивности» [1311].

В других случаях переработка является плодом неустоявшегося замысла или формы и совершается почти одновременно с исполнением, а часто и непосредственно после него. Если, например, у Гончарова было обыкновение записывать отдельные главы своего романа на летучих листках, на разрозненных кусочках бумаги, чтобы не потерять сцены или характеры, более отчётливо мелькавшие в его воображении (после того, как ранее был найден главный мотив), то весьма естественно, что позднее, когда он захочет связать эти части, он должен значительно их исправлять с учётом стиля в целом [1312]. Импровизация и «отделка» у него не исключают друг друга, как не исключаются они и у Пушкина, который хотя и пишет легко, исходя из полноты мотива, однако после вносит множество поправок, перестановок и вставок или же делает выбор между несколькими вариантами для известных мест своих поэм и стихов [1313]. Бальзак подвергает свою первую рукопись, а потом и корректуры бесчисленным поправкам, зачёркивая, перерабатывая и дополняя, часто нарушая единство целого или по крайней мере фразы. Какой странный вид имеют его корректуры, когда, принесённые ему на просмотр, они разрастаются множеством строк слева и справа до невероятных размеров в виде генеалогического дерева, отсылаются в типографию и снова возвращаются для новых поправок. Невероятно трудная и сложная работа в данном случае подробно описана Теофилом Готье [1314]. «Именно этот плохой метод, — отмечает Бодлер, — часто придаёт стилю Бальзака какую-то растянутость и незаконченность — единственный порок этого великого историка»[1315]. Постоянно занятый поправками своих романов, Бальзак не упускает возможности изменять при каждом новом издании порядок глав, добавлять новые, ретушировать изложенное, прибегая и к услугам друзей Денуайе, Лоран Жан или Готье. Он силится, как сам говорит, удалить пятна «мылом терпения» и «смелостью чернил» [1316]. Нечто подобное, но в гораздо более слабой и более естественной форме мы наблюдаем у Альфонса Додэ, который сам описывает свой способ писания. Собрав все предварительные заметки, главы произведения, поставленные по порядку, и лица, ожившие в уме, он начинает писать быстро, крупным планом, набрасывая идеи или события, не давая себе труда дать окончательную редакцию, не будучи точным, так как сюжет его угнетает. И потом он спокойно переписывает и поправляет с радостью, ретушируя некоторые фразы, дополняя и поправляя их. «C’est la meilleure période du travail» (Это наилучший период работы) [1317].

Что можно изменять произведение и по существу и в деталях уже на первом этапе работы над ним, это наглядно показывают нам рукописи таких романистов, как Достоевский и Толстой. Характерным для Достоевского является то, что он, не подготовив в основном своего сюжета, пересматривает в процессе работы даже замысел, смело перенося центр тяжести с одного предмета на другой. Так в июне 1865 г. он работает над романом «Пьяненькие», который связан с вопросом о пьянстве, и разрабатывает как центральную тему историю семьи Мармеладовых. Ещё в течение нескольких месяцев он развивает сюжет в этом направлении, без всякой мысли о Раскольникове. Но в сентября он пишет Каткову письмо, в котором излагает содержание повести, представляющей «психологический отчёт об одном преступлении», где уже указывает на случай с Раскольниковым [1318]. Через два с половиной месяца начало романа «Преступление и наказание» отправлено в редакцию «Русского вестника», причём была готова только половина всего произведения. Очевидно, что объединение обоих сюжетов при изменении коренным образом архитектоники романа (поскольку «Пьяненькие» превращаются только в эпизод из истории Раскольникова) происходит в октябре 1865 г. [1319]. Достоевский работает над композицией в своём тексте здесь и вообще, даже во время печатания, как показывают его письма 1866 г. То же самое повторяется и с «Бесами» (1870). Вначале основной интерес писателя направлен на нечаевский тип (к Верховенскому), потом к Ставрогину [1320]. В письме к Н. Страхову от 21 октября того же года Достоевский описывает все свои трудности при работе над романом: