Я буду тебе вместо папы. История одного обмана - Марианна Марш

К счастью для меня, покинув теплое мамино лоно, я еще не знала, что меня не очень-то ждали. Это я обнаружила через несколько лет.

Отец вернулся, когда акушерка раздала последние указания, и узнал, что у него дочь.

Не думаю, что его это очень обрадовало.

Глава вторая

Мое первое детское воспоминание: я еще слишком маленькая, чтобы подолгу ходить самостоятельно, поэтому на прогулках меня возят в складной коляске. Стоит немного поднапрячься, и я снова чувствую, как меня покачивает в такт ее движениям, как на меня внезапно сваливаются тяжелые сумки с покупками, которые кладут в коляску, не заботясь о том, что там ребенок. Помню, с каким нетерпением я ждала, когда мы наконец остановимся и мама возьмет меня на руки. Смутно вижу нависающие над коляской лица, слышу чьи-то неразборчивые голоса — но вот ко мне ли они обращены?

В тот момент мне было три года; для своего возраста я была мелковата и не слишком симпатична: торчащие во все стороны светло-каштановые волосы, бледное, часто неумытое личико и большие синие глаза, уже тогда смотревшие на мир настороженно и слегка недоверчиво.

Ta девочка, что сидит в коляске, пока еще не знает, что родители не любят свою дочку: не обнимают ее, не целуют, не читают сказки на ночь, не поправляют одеяло перед сном, не говорят, что она особенная, не защищают от подкроватных монстров, — но ей не с чем сравнивать, и она воспринимает это как должное.

Той девочке пока неведомо, что такое страх, поэтому она не может объяснить, почему по рукам вдруг начинают бегать мурашки, откуда берется холодное покалывание в затылке и отчего возникает такое чувство, будто в животе порхает рой бабочек. Но к тому времени, как она сделала свой первый неуверенный шаг и произнесла первое слово, она, то есть я, уже знала, что все это как-то связано с раздраженными криками отца.

Входная дверь с грохотом распахивается, он вваливается в дом и первым делом начинает вопить на меня: «Ты куда смотришь, а?» Тогда я еще не понимала слов, но хорошо чувствовала его злость, поэтому закрывала глаза и начинала жалобно плакать, от чего отец бесился еще сильнее и кричал до тех пор, пока рассерженная мама не хватала меня на руки и не уносила в другую комнату. Позже я научилась в его присутствии вести себя тихо и незаметно, будто меня вообще не существует.

Первые семь лет жизни я провела в небольшом доме, стоявшем в ряду из шести таких же домов, один в один. Сразу за входной дверью начиналась гостиная, оттуда узкая лестница вела на второй этаж, где находились еще две комнаты. В спальне родителей едва хватало места для кровати и комода, а так называемая детская, с голыми оштукатуренными стенами и потрескавшимся коричневым линолеумом на полу, по размерам едва ли превосходила шкаф. Из мебели — лишь застеленная порванным бельем кровать, стоявшая напротив окна без занавесок; на кровати вечно валялись старые кофты и еще какая-то одежда.

Дом не был собственностью моих родителей — он принадлежал ферме, на которой работал мой отец, так что аренда считалась частью его зарплаты. Владелец фермы, сварливый старик, не признававший новых порядков, слышать ничего не хотел об инфляции и росте цен и продолжал платить своим работникам жалкие гроши. «Зато вам не надо беспокоиться о том, где жить» — таким был его главный аргумент. Он полагал, что подобная «щедрость» — «бесплатное» жилье — снимает с него как с домовладельца всякие обязанности по обеспечению коттеджей коммунальными удобствами, поэтому зимой у нас было жутко холодно и сыро. Ни скрученные газеты, которыми мы пытались заткнуть щели под дверью, ни целлофановые пакеты, пришпиленные к растрескавшимся оконным рамам, не могли остановить холодный ветер; коварные сквозняки хватали нас холодными пальцами за голые ноги, забирались в уши и нос. В отчаянной попытке спастись от холода мы устраивались перед камином, смотрели, как за слишком маленькой для такого дома решеткой горят сырые поленья, и чувствовали, как постепенно согревается все, что спереди… и мерзнет все, что сзади.

Когда небо затягивало тучами и начинал лить дождь, играть на улице было невозможно; в такие дни я целыми днями сидела в крохотной гостиной. Гостиная одновременно была и кухней, и столовой, и, если в доме появлялась переносная жестяная ванная, что случалось нечасто, — ванной комнатой. На обстановку дома пошла мебель, которую моим бабушкам и дедушкам было жалко выбросить на помойку; помню, у нас стояли угрюмый коричневый диван, продавленный до такой степени, что пружины буквально прорывали выцветшую потертую обивку, деревянный обеденный стол с четырьмя расшатанными разномастными стульями, поцарапанный сервант, заставленный кастрюлями и прочей кухонной утварью… В гостиной не было ничего, что могло бы сделать ее хоть немного приветливей и уютней: нет, нет и еще раз нет — это была унылая темная комната в унылом темном доме.

Внизу были три двери: через первую можно было попасть на лестницу (она вела на второй этаж), через вторую — на задний двор, где мама обычно стирала и мыла грязную посуду, а через третью, входную… Моей матери казалось, что она ведет в другой мир. Потому что вся ее жизнь проходила внутри этих зеленых от сырости стен, и лишь редкие прогулки в магазин за продуктами вносили хоть какое-то разнообразие.

Бо́льшую часть времени мама тратила на то, чтобы накормить нас, — а это была задача не из легких. Отец требовал горячий обед каждый день, и это при том, что на домашнее хозяйство тратились жалкие крохи, остававшиеся после его походов в паб. Независимо от того, во сколько он заявлялся домой, еда должна была стоять на столе; если ее там не было, он начинал в ярости размахивать мясистыми кулаками и орать так, что дрожали стекла.

Отец был запойным пьяницей — позже я узнала, что это называется именно так. Мама никогда не знала, куда он пойдет после работы: сразу в паб или сначала домой, чтобы поужинать, и только потом в паб, где будет сидеть до тех пор, пока не потратит все до последнего цента.

Мама старалась прятать небольшие суммы, чтобы иметь возможность купить самое необходимое — молоко и хлеб, хотя ей было прекрасно известно, что в последние дни перед зарплатой он станет рыскать по углам в поисках денег, отложенных на хозяйство. Буквально через несколько часов после того, как ей удавалось заложить новый тайник, отец без труда отыскивал его. Думаю, сверхъестественными способностями сыщика отца наделяла жажда выпить.

В такие дни напряжение в доме можно было пощупать пальцами. Отец шумно закидывал еду в рот, а глаза его беспокойно шарили по комнате; мама, понимавшая, что за этим последует, нервно переминалась с ноги на ногу. Она молча молилась о том, чтобы на сей раз у ее мужа не испортилось настроение и он остался дома.

Но такое случалось очень редко.

Иногда он обращался к ней за деньгами с улыбкой, иногда — нахмурившись, чаще — с руганью и угрозами; независимо от того, каким был его тон, мама знала, что это не просьба — это приказ.

Когда она пыталась убедить отца в том, что в доме нет денег, взгляд его становился яростным.

— Ах ты чертова лгунья! — обычно кричал он. — Живо отдавай деньги, а не то тебе не поздоровится!

Все мое маленькой тельце трясло от страха; я тихо сползала со своего детского стульчика и пряталась за диван, где сворачивалась клубочком, закрыв уши руками и зажмурившись изо всех сил. Я пыталась отгородиться от того, что творилось в комнате. Но это не помогало: я слышала, как скребут по полу ножки резко отодвинутого стула, как начинают топать по гостиной ноги в тяжелых рабочих ботинках, как звенят падающие с полок кастрюли, как гремят переворачиваемые ящики серванта — отец в ярости вытряхивал на пол их содержимое.

И над всем этим неслись его крики:

— Куда ты их засунула, стерва?

А вдогонку мамины:

— Я же сказала, что ничего не осталось!

Так продолжалось до тех пор, пока комната не начинала дрожать от возмущенных голосов.

Далее приступ ярости со стороны отца достигал своего пика, и до меня доносились страшные звуки, которые я ни с чем не перепутаю, — я с детства знаю, с каким звуком кулак попадает в тело. Мама рыдала, тяжелые ботинки грохотали на лестнице, и наконец доносился торжествующий вопль — отец находил, что искал.

— Бесполезная тварь, я же говорил, что ты их где-то прячешь!

Любовь к пабу снова одержала верх. Выпивка манила отца почище женщины, заставляя забывать о потребностях собственной семьи.

Когда входная дверь с грохотом захлопывалась, я убирала руки от ушей, открывала глаза, выпрямлялась и осторожно выглядывала из своего укрытия. Каждый раз у меня горло перехватывало от жалости: посреди царящего в комнате разгрома сидела и плакала мама.

На ее лице были видны отпечатки тяжелых отцовских кулаков, кровь тонкой струйкой стекала с уже начинающих распухать губ, на руке наливался очередной синяк, а по щекам катились горючие слезы. В такие минуты мне всегда хотелось подбежать к ней и хоть как-то помочь. Иногда у нее не оставалось сил, чтобы оттолкнуть меня, поэтому я устраивалась у ее ног, но чаще всего, стоило мне сказать «мама», она одаривала меня взглядом, полным такого разочарования, такой злости, что меня буквально отбрасывало назад.