Упорная жизнь Джемса Клиффорда: возвращение одной мистификации - Лев Лосев

Мотив ностальгии по чистым временам войны постоянно возвращается в позднюю лирику Владимира Лифшица; одно стихотворение шестьдесят девятого года начинается просто вскриком: «Дайте вновь оказаться / В сорок первом году…»[5] С другой стороны, в стихах военного времени, довольно многочисленных — в годы войны отец подготовил и издал пять сборников, — только раз встречается сходная тема очищающего, освобождающего эффекта войны, в стихотворении 1941 года об одном из первых дней в армии, еще до отправки на фронт:

Сегодня ротный в час побудки,Хоть я о том и не радел,Мне увольнение на суткиДал для устройства личных дел…

Кругом скользили пешеходы,Нева сверкала, как металл.Такой неслыханной свободыЯ с детских лет не обретал!

Как будто все, чем жил доселе,Чему и был, и не был рад,Я, удостоенный шинели,Сдал, с пиджаком своим, на склад.[6]

Остальные военные стихотворения, которые он считал достойными перепечатки в позднейших сборниках, — о тоске по дому, о постоянной близости смерти, о войне как повседневном труде. Но большинство, те, что он после войны не перепечатывал, — стихотворения агитационные. Впрочем, одно из них все же переиздавалось — очень в свое время популярная, вошедшая в антологии «Баллада о черством куске» (1942).

Я уже сказал, что мой отец был по характеру человек сдержанный — а это создает немалые трудности для лирического поэта, ибо лирика по определению откровенный вид искусства, излияние интимных чувств. Правда, он обладал разносторонним дарованием — был успешным и очень плодовитым детским писателем (недавно комик Геннадий Хазанов рассказывал по телевидению, как в детские годы попался на плагиате — представил на конкурс как свое стихотворение Владимира Лифшица), сочинял отец и тексты песен (его «Пять минут, пять минут…» неслось из каждого окна), был драматургом, издал несколько книг прозы, всю жизнь писал юмористику. В особенности ему удавались литературные пародии. Как говорил известный московский острослов Иосиф Прут: «Сейчас модно пародироваться у Лифшица». Позднее в книге о пародии Вл. Новиков писал о творческой установке Лифшица-пародиста: «Четко и внятно выявить кредо пародируемого автора и вместе с читателем прислушаться к голосу персонажа…»[7]

Юмористику и детскую литературу от лирической поэзии отличает возможность игровой, карнавальной позиции автора, а уж автор пародии по определению личность в маске. Маскарадной персоне пародиста приличествует не имя, а псевдоним. До войны отец обычно подписывал свои пародии «Мелкий завистник». В финскую кампанию вместе с другими поэтами фронтовой газеты подписывался «Вася Тёркин» (позднее этот коллективный псевдоним, имя, позаимствованное у дореволюционного беллетриста Боборыкина, сделал именем главного героя своей знаменитой поэмы Твардовский). В шестидесятые годы отец помогал обеспечивать поэтическое творчество коллективно созданного на юмористической странице «Литературной газеты» «писателя-людоведа» Евгения Сазонова. Водя пером моего отца, этот потомок Козьмы Пруткова сочинял полные идиотского глубокомыслия восьмистишия, которые он называл «философемсы». Например, такое, под названием «Коробка»:

Моя черепная коробкаПолна всевозможных чудес.Сейчас, например, эфиопкаТам пляшет в одеждах и без.

Бывает, газету листаю,Беседую мирно с женой,А сам средь галактик летаюВ коробке своей черепной.[8]

Что-то, однако, происходило в иных «философемсах» — из-за придурковатой маски иногда доносились очень чистые лирические размышления:

Не ждите от поэта откровений,Когда ему уже за пятьдесят,Конечно, если только он не гений —Те до конца сдаваться не хотят.

А тут ни мудрость не спасет, ни опыт,Поэт давно перегорел дотла.Другим горючим боги топку топятТаинственного этого котла.[9]

Или:

Позабывать не надо никогда намПро вечный мировой круговорот.Великим или Тихим океаномПередо мною вечность предстает.

И, этот мир покинув многоликий,Сквозь времени таинственный туманМы все уйдем: великие — в Великий,А остальные — в Тихий океан.[10]

Внимательный читатель мог задуматься, почему, собственно, эта грустная лирика приписывается «писателю-людоведу» Сазонову, уж не потому ли, что ее устойчивый пессимизм иначе насторожил бы редакторов-цензоров, натренированных не допускать «упадочнических» настроений, сосредоточенности на теме смерти. А Евгению Сазонову это сходило с рук, и он продолжал:

Когда-нибудь, надеюсь, что не скоро,Возможно, в полночь, может, поутру,Я, с музой не закончив разговора,Вдруг вытянусь на койке и умру.

Да, я умру. Двух быть не может мнений.Умру, и мой портрет на стенку ты повесь.«Нет, весь я не умру!» — сказал когда-то гений.Но я не гений. И умру я весь.[11]

Я не сумел бы (да, думаю, и сам поэт не сумел бы) объяснить психологическую подоплеку превращения веселенькой пародии в угрюмую лирику. Легче всего предположить, что это было способом протащить в печать «упадочную» лирику. Но дело, мне кажется, не только в советской цензуре, но и в неких психологических оковах — мужественная сдержанность характера не позволяет откровенно тосковать. Дело и в литературных оковах — лирическое напряжение, которое возникает от столкновения шутливо-просторечной дикции и мрачной тематики, не предусматривалось той «серьезной» литературной школой, в которой Лифшиц был воспитан как поэт. Но интуитивно он, видимо, почувствовал, что маска удобна не только для потехи, но и для откровенного лирического высказывания.

Однако тематика такого высказывания в маске Евгения Сазонова была все же ограничена. Невозможно, например, было заставить Евгения Сазонова писать ностальгические стихи о войне, а именно эта тема упорно продолжала требовать выражения. И тут Владимиру Лифшицу повезло. Он наткнулся на поэтическое наследие своего погодка, англичанина Джемса Клиффорда. Погибший на фронте в 1944 году Клиффорд с большой точностью и с недоступной советскому поэту свободой выразил в своих стихах как раз те переживания, которые всё не находили адекватного выхода в творчестве моего отца. Он мастерски перевел двадцать стихотворений Джемса Клиффорда. Ключевым было, несомненно, стихотворение «Отступление в Арденнах»:

Ах, как нам было весело,Когда швырять нас начало!Жизнь ничего не весила,Смерть ничего не значила.Нас оставалось пятероВ промозглом блиндаже.Командованье спятилоИ драпало уже.Мы из консервной банкиПо кругу пили виски,Уничтожали бланки,Приказы, карты, списки,И, отдаленный слыша бой,Я — жалкий раб господен —Впервые был самим собой,Впервые был свободен!Я был свободен, видит бог,От всех сомнений и тревог,Меня поймавших в сети.Я был свободен, черт возьми,От вашей суетной возниИ от всего на свете!..Я позабуду мокрый лес,И тот рассвет, — он был белес, —И как средь призрачных стволовТекло людское месиво,Но не забуду никогда,Как мы срывали провода,Как в блиндаже приказы жгли,Как всё крушили, что могли,И как нам было весело![12]

Понятно, почему Лифшицу так удалось проникнуться лирической темой Клиффорда: ведь он и сам, как мы помним, в 1941 году писал: «Такой неслыханной свободы я с детских лет не обретал!» Но ясно и то, что в стихах англичанина больше страсти, что в них эта свобода не просто декларирована, но присутствует в самой ткани стихотворения — и в его сюжете (героической пьянке под бомбами), и в дикции — советский поэт не мог бы увидеть в печати такие, например, строки: «Командованье спятило и драпало уже».

Впрочем, советский поэт не мог бы увидеть в печати и то, что Джемс Клиффорд писал не только о войне, но и о мирной жизни. Другое дело, что натренированный на эзоповский модус чтения интеллигентный советский читатель и переводное стихотворение мог переадресовать родной действительности. Критик Ю. Колкер вспоминал про книгу, где было напечатано стихотворение Джемса Клиффорда «Квадраты» в переводе Владимира Лифшица: «…с торжествующей репликой: „В Советском Союзе можно издать все!“ — мне впервые показала ее одна немолодая женщина».[13] Было отчего прийти в возбуждение читательнице. «Квадраты» начинались так: