Мюр и Мерилиз - Александр Кабаков

Вот что мне рассказали приятели, такие же барахольщики, как я.

За этим каталогом я и пришел в пропахшую затхлой старостью комнатку под крышей облупившегося до дранки, некогда желтого особняка.

От дверей увидел: клад! И даже если бы я собирался до того, как увидел, все это скупить, передумал бы, не стал бы дурить бабку. Вещи прекрасные, даже павловского красного дерева диван, обитый вполне целым полосатым шелком, здесь уместился, и все это можно продать через комиссионку на Фрунзенской за многие тысячи. Бедная хозяйка сокровищ просто не знала, что может устроить себе действительно хорошую жизнь, а мои приятели, видно, тоже посовестились ее обирать. У меня же мгновенно появился план — как старухе помочь и самому получить желаемое. С ходу я предложил ей выгодную нам обоим сделку: я помогаю ей организовать продажу всего, с чем она готова расстаться, привожу оценщика из магазина, грузчиков, добываю машину, а за труды хочу получить только каталог — ну, бесплатно, конечно. Выручит она большие деньги, вот, например, одна эта лампа стоит ее пенсии за год…

Признаюсь, был у меня соблазн попросить в качестве вознаграждения и еще что-нибудь, хотя бы немного мелкой бронзы, которой в комнатке было с тонну, но я сдержался — к тому, что не хотел беднягу грабить, добавилось и еще одно соображение: я помнил, что моя комната и так уже полна под завязку, а ведь придется переезжать… Каталог же, который я между тем уже осторожно листал, мог заменить целый музей! Сотни, тысячи прекрасных фотогравюр, каждую изучить жизни не хватит, и все там — от егеровского теплого белья и английских одеколонов до револьверов «бульдог», предлагавшихся «путешественникам и вело-спортсменам», и кресел-качалок «из настоящего цейлонского бамбука». Огромный исчезнувший мир!.. Все, что меня привлекало, уместилось в этом тяжелом, прекрасно сохранившемся, будто его никогда не раскрывали, томе.

Но случилась беда. Мое полнейшее непонимание человеческой психологии дало результат, которого следовало ожидать: старуха насмерть испугалась. Переваливаясь на слоновьих ногах, похожая на ходячую большую грушу черенком кверху, она отошла в самый дальний угол комнаты и оттуда смотрела на меня так, как будто я собрался ее ограбить, а то и убить. От сделки она отказалась категорически, почему-то шепотом — возможно, решила, что я предлагаю нечто противозаконное. Зато — вот этого никак нельзя было ожидать — запросила дикую цену за каталог, сто пятьдесят рублей. Естественно, такой гигантской суммы у меня не было и быть не могло, рассчитывал максимум на четвертной. Торговаться я не умел, да от неожиданности и не стал пытаться.

Установилось нелепое молчание. Она умудрилась почти спрятаться в щели между скалоподобным комодом карельской березы и лакированной черной этажеркой, испуг ее не проходил. Сделав над собой усилие, я положил каталог на стол, на пожелтевшую кружевную скатерть, со вздохом пробормотал что-то вроде «ну, как угодно, дело ваше» и шагнул к двери».

Вот как-то так — по нынешнему распространенному идиотскому выражению.

А теперь пора признаться — это все лишь литература, понадобившаяся мне из чисто художественных соображений.

В жизни все было совсем иначе. Я бросился по друзьям и знакомым, назанимал полторы сотни и выкупил у бабки каталог, неподъемную, мягко провисшую в руках книжищу с немного обтрепанными краями обложек. Поступок был гораздо менее безумным, чем может показаться: в толпе возле книжного на Кузнецком или у подножия Ивана Федорова на Дзержинке в случае крайней нужды можно было, насмотревшись, продать шедевр дореволюционной полиграфии за двести, а то и за триста. Однако расскажи я такую унылую коммерческую быль — не получилось бы авантюрного «БѢГЛЕЦА».

Не попробовал бы я силы в полной исторической стилизации;

не описал бы старение, выпавшее на смутные времена;

не насажал бы по тексту исторических ошибок, перенесенных из свидетельств современников и очевидцев, как обычно путаных;

и не дали бы мне за все это приз «Проза года» — тяжеленную бронзовую статуэтку с опасно острыми краями…

Чтобы жизнь стала увлекательной, обязательно надо приврать.

Хорошо придуманная ложь может превратить бытовую ситуацию в приключение, анекдот — в притчу, удачную сделку — в судьбу.

К слову, относительно ранних семидесятых: я жил тогда на улице Богдана Хмельницкого, до и после советской власти Маросейке.

Оба названия сейчас звучат сомнительно. По новым европейским меркам Богдан — предатель, а Маросейка происходит от унизительной для гордого украинского народа Малороссии. Но что ж делать? Улица старая, когда ее закладывали, принцип неизменности границ, установленных после WWII, еще не действовал, потому что WWII еще не было… Много чего нагородили предки. Взять хотя бы Пушкина с его клеветниками России и образом Мазепы… А уж Достоевского Федора Михайловича чего брать… Да и тот же Бродский…

Ну, не будем отвлекаться. Значит, я жил на Богдана Хмельницкого, в коммунальной квартире на десять семей. Стены в доме были двухметровой толщины, так что на подоконнике, если оставался ночевать приятель, легко умещался матрас.

Лежа на нем, можно было наблюдать угол улицы Архипова (не знаю, как теперь называется), на которой стояла и стоит синагога. Возле нее собирались евреи «отказники», протестующие таким образом против попрания их права уехать на историческую родину (впрочем, многих устроила бы сразу Америка), и евреи, собравшиеся пока не уехать, а просто поговорить, и русские, ищущие еврейскую невесту («жена-еврейка не роскошь, но средство передвижения» — шутка)… Перед иудейской пасхой «песах» у синагоги собиралась особенно большая толпа, то и дело в ней кто-нибудь запевал блюз, известный миру в исполнении Луи Армстронга Let my people go. Речь шла об исходе из Египта, и к тирану певец обращался «фараон», но всем было понятно, кто тут фараон… Поэтому немедленно начинался ремонт мостовой и тротуаров улицы Архипова. По ней сверху вниз, от Хмельницкого к Солянке, начинали двигаться два в ряд катки, предназначенные для трамбовки асфальта. Никакого асфальта, кроме давно потрескавшегося и не ремонтировавшегося многие годы, вблизи, конечно, не было. Катки просто выдавливали толпу во дворы и закоулки, очищая пространство от сионистов. За рычагами сидели молодые крепкие мужчины с повязками дружинников на рукавах, но это никого не удивляло — инсургенты и власть играли в одну игру.

Опять отвлекся.

Катки шли, как танки.

Между тем я, не обращая внимания на современность, в которой нарушались права человека, погрузился в рассматривание старинных картинок и чтение древних рекламных текстов.

«…однажды в руки мне попал каталог дореволюционного московского универмага «Мюр и Мерилиз» — ныне ЦУМ, а тогда первый в России магазин, торговавший по почте, предшественник интернет-магазинов нашего времени…»

Дореволюционный московский универмаг «Мюр и Мерилиз» — ныне ЦУМ

Это — из «КАМЕРЫ ХРАНЕНИЯ».

Не знаю, почему каталог исчезнувшей жизни раскрылся на странных предметах, называвшихся то «гетры», то «гамаши». Короткие голенища без ступни, ложащиеся внизу поверх ботинок и уходящие вверх по голеням. Удерживавшиеся штрипками. Тонкие кожаные, особо помеченные «изъ лайковой кожи», либо толстые суконные — с указанием «суконныя». Обычно серые, черные или белые. Постепенно, рассматривая одно предложение за другим, четыре страницы, я прояснил то, что поначалу вызвало недоумение — как гетры или гамаши носили в грязь: все были в галошах, и поверх простонародных сапог с голенищами гармошкой, и поверх лакированных штиблет сюртучного барина, и даже барышни в ботиках поверх ботинок… Так же самостоятельно сообразил насчет гамаш: от гетр они отличались наличием боковой застежки на крючках.

«…Надевает он гамаши — говорят ему: не ваши…»

Он был явно старорежимный, этот Рассеянный.

«…А приехал он назад, а приехал в Ленинград…»

Странный персонаж был придуман советским детским поэтом — приезжает нечаянно в Ленинград, носит барские гамаши, да еще и чужие, значит, где-то поблизости еще такой же скрывается, мелкобуржуазный.

Стоили, судя по каталогу, в сгинувшие времена гетры и гамаши немало, если сравнить, например, с полноценными ботинками из шевра — до двух рублей с пересылкою на любой адрес внутри Российской империи. «Мюр и Мерилиз» торговал по почте, начавши этот бизнес едва ли не раньше знаменитых американских торговцев по почте Sears&Roebuck. В переделанной и достроенной штаб-квартире «Мюр и Мерилиз» находится теперь ЦУМ, Центральный универсальный магазин, при советской власти бессмысленно полупустой, а теперь бессмысленно дорогой. Предшественник же его был доступен существовавшему тогда среднему классу.