Нф-100: Псы кармы, блюстители кармы. Весь роман целиком - Андрей Нимченко

И вот поди ж ты - один из маркеров остался целехоньким. Ничья нога за год не сорвала нить, хотя парк по выходным становился многолюдным - здесь открывалась книжная барахолка, "блошиный" рынок, собирались меломаны, обменивавшиеся старыми кассетами и пластинками.

Сван осторожно, почему-то не решаясь порвать нитку, встал между стволов. Сердце часто колотилось, живот слегка подводило - то ли от голода, то ли от волнения. Ничего не произошло. Он передвинулся сначала к одному дереву, потом к другому, закрыл глаза, открыл, повернулся на сто восемьдесят градусов и снова закрыл-открыл. Все в мире оставалось по-прежнему: Великая Истина не открылась ему, он не увидел летучей тарелки в пылающем белыми крошками огней небе, земля не собиралась расступаться, чтобы открыть ему тайны своих недр. Сван постоял для порядка еще немного, прикрыв глаза и посмеиваясь над своей детской тягой к таинственному. Стоять было хорошо: тепло, несмотря на ветер, и как-то уютно. "Наверное, у этого места все же есть положительная энергетика, - подумал он, - Надо будет запомнить и вернуться. Заботы куда-то уходят, будто светлее на душе становится".

Он открыл глаза и увидел, что светлее стало не только у него на душе - метрах в двух слева свет преломлялся как-то необычно, из бледно-серебристого лунного превращаясь в очень сильно рассеянный, но все же солнечный. Невысокий, с него ростом, и шириной около метра прозрачный столб выглядел так, будто кто-то рассыпал в воздухе золотистую пудру.

- Интересно... - Сван сказал это вслух.

Он сделал шаг и погрузил в это странное явление руку. Золотистые частички отшатнулись в сторону, будто он потревожил завесу пыли в старой-престарой комнате, заплясали вокруг его ладони. Он погрузил руку глубже - внутри было тепло, а потом шагнул в пыльное облако целиком. Его ослепило биение света в глазах. Дыхание перехватило, как если бы он катался на качелях, и те стремительно ухнули вниз. В паху стало неприятно щекотно, а в следующий миг он рухнул с трехметровой высоты в гору опавшей листвы...

...Лес выполз на пригорок и вдруг оборвался, превратившись в широкую степь с редкими деревцами, на семи осенних ветрах растерявшими свою листву. Степь уходила Свану под ноги и тянулась почти до самого города, местами проваливаясь в поросшие жухлой травой овраги, местами вздыбливаясь невысокими курганами. Воздух был свежим, наполненным терпким запахом высохшей, а потом отсыревшей под дождем травы. К нему мешался чуть ощутимый привкус горького дыма - след недавнего пожарища, не видного с места, где стоял Сван. Он поискал глазами свалки: если те шпили впереди - город, значит, свалки должны быть. Но их не было. Только чистая девственная степь на юге и на севере, сколько мог охватить взгляд. И воздух, дышать которым было одно наслаждение.

Сван едва сдержался, чтобы не сбежать с пригорка вниз - такая встряска была бы вредна его раненному спутнику. И все же беспечность его подвела - он засмотрелся на паутину, раскинувшую жемчужные нити между двумя большими кустами дикого можжевельника, и тут нога зацепилась за валявшийся в траве сук. Сван полетел на землю, вспахивая носом пожухлую серо-желтую поросль. Пронзительно тявкнул лисенок, а потом трава расступилась, и он плюхнулся в холодную лужу на заплеванный городской асфальт.

Так началась эта история.

Глава 2.

Торм.

Пробуждение было тяжелым, как всегда случалось, когда речь шла не о простом сне. Торм бесконечно долго выныривал из омута образов - четких, будто рисунок, вырезанный из разноцветного стекла. Они были слишком живыми и яркими, чтобы без боя уступить место привычной реальности.

Наконец Торм вполне осознал, что происходящее - сон. Оставалось лишь ступить за грань, выбрав один из двух миров, и тогда стеклянные картины попадут в плавильную печь обыденного сознания, поплывут и растают, превратятся в мутный сплав настроения, которое он будет носить весь день, не осознавая источника. Привычным усилием воли он замер на грани, балансируя, как канатоходец. И прокрутил весь сон, оставляя его в дневной памяти. Мысли с обоих краев сознания захлестывали его, граница - тонкая нить - раскачивалась под их ударами и пыталась ускользнуть из-под ног. Но Торм был не новичок в Сновидении и запомнил все.

Когда последний отрывок сна закрепился в дневном сознании, он обернулся лицом к привычной реальности. Торм смотрел на нее сверху, с высоко вознесенной границы между мирами, перетекающими один в другой, и видел их цельность. Как океан, одна часть которого осияна солнцем рассвета, а другая погружена в тень ночи. Дельфиньим клювом сложив кисти над головой, он прыгнул вниз. И волны темной стороны приняли его в свои тревожные руки...

- Они снова начались, наставник Ясон, - Торм вошел в библиотеку и уселся в кресло напротив седого мужчины преклонных лет.

- Твои сны?

- Да.

Мужчина встал, слегка оттолкнувшись от подлокотников руками, похожими на старые виноградные лозы. Подошел к окну. В библиотеке, заставленной полированной деревянной мебелью, пахло книжной пылью и травами. Этот запах для Торма давно стал неотъемлемой частью и комнаты, и ее хозяина.

Подбородок Ясона опустился на грудь. Он о чем-то надолго задумался.

- Тебя что-то тревожит, Ясон? Мое состояние?

- Да, тревожит, - проговорил Ясон. - А что ты сам думаешь о нем?

- Мне тяжело. Ты же знаешь это чувство - страх причинить вред невинному. Я тридцать лет балансирую на грани, и вот переступил ее. После этого непросто вернуться к нормальной жизни. Иногда даже начинаешь завидовать "дикарям", их-то муки совести не мучают.

Торм тоже подошел к окну, остановившись в метре от старика. На улице солнце слепящими лучами заполняло весь мир, а здесь было темно и прохладно, как любил Ясон. Градусов пятнадцать - не больше, Торму было даже немного зябко. А наставник одет легко - рубаха из хлопчатобумажной ткани и такие же шорты. Сквозь белое полотно проглядывали его смуглые лопатки - вороньи кости на них торчат, как обрубки крыл у падшего ангела. И лицо чем-то похоже на лик обитателя адовых полей - коричневое, обожженное временем, с морщинами непреклонности по сторонам рта, и чем-то затаенным в глубине черных глаз. За те тридцать лет, что Торн знал наставника, он почти не изменился.

- Я беспокоюсь о тебе, - продолжал Ясон, - Если бы речь шла о простом человеке, все было бы проще - из тысяч, страдающих упадком духа, лишь один решится на самоубийство. Но у нас это проблема нравственного выбора: не хочешь жить, значит, не будешь. У тебя ведь раньше такого не было. Хотя трансы, к которым ты приходил с проповедью, случалось, умирали.

- Я предпочитаю называть их людьми. И до этого парнишки умер всего один.