Пьяная гавань - Лена Элтанг

Сейф оказался в глубине прилавка, и я открыл его в два счета, поиграв с последней клавишей. Вариантов было не так много: мой наводчик-барыга был уверен в девяти первых цифрах, только десятую не смог разглядеть. Открыв дверцу, я выгреб два бархатных мешочка, один прозрачный, с бледно-желтыми камнями, длинную кожаную коробку, в которой лежало колье, обещанное наводчику, и тощую пачку збанкнот. Я встал на колени и принялся было рассовывать добычу по карманам, но услышал тяжелое астматическое дыхание, похожее на скрип половицы, и обернулся. Старик стоял прямо за моей спиной с высоко занесенной блестящей штуковиной в руке. Штуковина была тяжелой на вид, размером с колодезное ведро, и изображала грудастую пастушку, пасущую овец на поляне с высокой травой, вот этой травой он и собирался меня ударить, но не успел.

Я запомнил его лицо, хотя смотрел на него меньше минуты, — впалые щеки и глаза глубоководной рыбы, круглые от удивления. Еще бы ему не удивляться. Камни были свежие, в сейфе и двух дней не пролежали. Схватив его за руку, я попытался отобрать пастушку, но старик заорал и вцепился мне в запястье зубами. Я разозлился и что было силы толкнул его на пол, пастушка хрустнула и осталась у меня в руке, а серебряная поляна с овцами упала старику на лицо, прямо на широко открытый орущий рот. Стало тихо. Я не сразу понял, что хозяин лавки захлебнулся кровью, и какое-то время пытался заткнуть ему рот рукавом своей куртки.

Глаза старика были открыты и смотрели мимо меня, в потолок, густо заросший гипсовой лепниной, я проследил за его мертвым взглядом и увидел еще один глазок камеры, прячущийся в листве. Возиться с камерой уже не было смысла, сервер я отключил, а диск вынул и положил к себе в карман. С хозяином лавки все обстояло значительно хуже. Выносить его было некуда, да и не в чем, старик был здоровенный и в мусорный мешок поместился бы разве что частями. Я оставил его лежать на полу с серебряной поляной, воткнувшейся в разбитый рот, на бархатной подкладке поляны белела этикетка с ценой: 299 999. Пастушку я сунул в карман куртки, закрыл сейф, посмотрел на свои следы на гранитной плитке, взял в чулане швабру, плеснул на пол воды из графина, и хорошенько размазал грязь по полу.

Выбрался я через квартиру над магазином, так же как и забрался, спустился по черной лестнице, пахнущей почему-то мочеными яблоками, на первом этаже остановился, вывернул куртку наизнанку, надвинул шапку на глаза и быстро пошел по улице. На проспекте не было ни души, четыре утра — мертвое время, чугунные питерские сумерки, белесый лед под ногами казался мягким, будто оконная вата. У рыбного магазина на углу я столкнулся с заспанным дворником, попросившим у меня сигарету, я покачнулся, уцепившись за его рукав, сунул ему в ладонь всю пачку и пожаловался на блядей с нарочитым восточным акцентом. Вместе с моей трехдневной щетиной этот акцент остался у него в памяти, так что единственный свидетель будет утверждать, что видел подвыпившего кавказца, идущего утром от местной девчонки.

Это было в конце прошлой осени, зимой я сдал свою долю проверенному человеку, успел заплатить долги, выкупить квартиру для жены и потратить остаток, и вот — наступил день, когда деньги кончились и маяк опустел.

«Ретивый»? «Речник»? «Ревущий»?

Я стоял на берегу, пытаясь прочитать название катера, но в сумерках смог различить только две первые буквы: Р и Е. Ладно, наплевать, ясно было, что это то самое корыто, о котором говорил мне вокзальный латрыжник.

— По дороге к Пьяной гавани, к бывшему причалу Ленводхоза иди, — сказал он. — Пойдешь от дацана вдоль берега, а как минуешь Елагин мост, сворачивай к воде, там он и стоит, вокруг кусты, катера почти не видно, но он там есть, не сомневайся.

Кусты были молодые, колючие, с виду похожие на барбарис, я разодрал себе рукав пальто, пока пробирался через них в поисках сходен или мостка, но так ничего и не нашел. Катер стоял в двадцати шагах от берега, наглухо вмерзший в замызганный серый лед, ни следов, ни досок к нему не было. Лед казался непрочным, на поверхности стояли длинные лужи, а припой был ноздреватым, будто хлебная корка. Корпус был не таким уж старым, но проржавел от форштевня до кормовых переборок, а днище было залито бетоном, наверное, бывший хозяин надеялся избавиться от течи. Ходовая рубка когда-то была выкрашена в белый цвет, с тремя красными дверями, но теперь от белой краски остались только хлопья, похожие на ободранную эвкалиптовую кору, а защелки дверей были начисто срезаны. Завернув брюки до колен, я снял ботинки, связал их за шнурки, повесил на шею и пошел по снегу босиком: обувь высушить труднее, чем ноги, к тому же ботинки у меня одни, и когда заведутся другие — неизвестно.

Уходя из квартиры проводницы, я уже знал, что домой не попаду, денег у меня с собой почти не было, впрочем, их и дома оставалось немного. О том, чтобы забрать камень, нечего было и думать. Те, кто меня навещал, уехали на своей ободранной «тойоте», но вполне могли оставить в доме засаду или просто поставить жучок, чтобы сразу вернуться, как только я открою дверь. Валандались они долго, я просидел на подоконнике два часа, пока наконец не увидел свою латышку выходящей из подъезда с двумя парнями. Тот, что слева, нес на плече жестяной маяк — будто стрелок-зенитчик пусковую трубу с ракетой. Ясно, Анта раскололась, теперь они хотят развинтить мой тайник на мелкие кусочки. Придется вам попотеть, архангелы.

Непохоже было, чтобы Анту тащили насильно, лица я не разглядел, но походка у нее была легкой, в машину она тоже села плавно, показывая ногу в высоком сапоге. Если это менты, то ее быстро отпустят, как иностранку, не станут возиться, разве что подписку возьмут. Если это не менты, то ее прихватили в придачу к бриллианту, который они надеются найти в маяке. Тогда она вернется намного позже. Я оставил мобильный телефон на столе, рассовал по карманам хлеб и сыр из холодильника проводницы, взял плоскую бутылку с коньяком, порылся в шкафах, но мужских вещей не нашел, зато прихватил пакетик с травой, найденный в шерстяном носке, записку писать не стал, захлопнул дверь и кинул ключ обратно в змеиный хвост.

Часам к семи я оказался на Приморском, а минут через сорок — на берегу, в километре от Пьяной гавани. Ветер всю дорогу дул мне в спину, и я счел это хорошим знаком.

— Катер ничейный, — сказал мне бомж, — не ссы, я там всю осень прожил, пока не похолодало. Если уж он в навигацию никому не понадобился, то теперь уж точно не придут. Там иногда местные работу подбрасывают, грузить-разгружать, но ты, я вижу, парень крепкий, может и справишься. С местными лучше не спорить, попросят — помоги, тебе же спокойнее. В ноябре я на катер печку приволок, там плавника на берегу навалом. А кормиться я в дацан ходил, там теперь Буда Бальжиевич настоятелем, при нем кашу пшенную стали давать. На вокзале, где встретил бомжа, я оказался по дурости. Уезжать из Питера не было никакого резона, да и ехать особо некуда: денег было кот наплакал, в Гатчине мать на порог не пустит, а дружков у меня за последний год сильно поубавилось. Сработала привычка, чуть что — на вокзал и вон из города, но теперь случай был иной: все, что мне нужно, это перекантоваться дня три, последить издали за квартирой и добраться до своей кухни с тайником. Я сидел в вокзальной закусочной и ковырял вилкой холодный омлет, когда этот парень в камуфляжной куртке подсел за мой столик и попросил поставить ему сто грамм, а лучше — двести.

Я купил нам по рюмке водки и поделился с ним омлетом, на этом мелочь у меня кончилась, а единственную тысячу, оказавшуюся в кошельке, я еще утром убрал подальше, на черный день. С этой рюмки его развезло так, что он стал называть меня Стасиком, хватать за рукав своей заскорузлой лапой и ронять лицо в ладони с горестным видом: последнее я, впрочем, понимал, мне самому было впору ронять лицо в ладони, только выпить для этого мне надо раз в десять больше.

Я смотрел на него и думал, что на Ланской у меня были не менты. Это могли быть люди, для которых я работал год назад, целую зиму работал, а весной сказал, что устал, и спрыгнул. Четыре сейфа для них облупил, как пасхальные яички. Последним делом был хирург, собиратель самоцветов, взято было немало, но мою долю удержали, сказали, что я грязно поработал в ювелирной лавке, напортачил, пришлось, мол, кое-кому заплатить. На Ланскую приходили мои подельники, это ясно. Решили, что раз я не работаю целый год, то припрятал немало, и если меня почистить, то я быстрее приползу за новым заданием. Анту они, похоже, давно обработали, я еще осенью заметил, что она задает несвязные вопросы, отводит глаза и вообще держится, как чухонская прачка, без прежнего задиристого лоска. Дом она давно обыскала — свинья белорыла весь двор перерыла, — но я не стал залупаться, решил, что мало даю на расходы, и стал давать больше.

Добравшись до катера, я увидел с левого борта ствол дерева, одним концом упирающийся в груду ледяных обломков, а другим — в железные поручни. По левому борту тянулись шесть мелких иллюминаторов, наглухо заваренных, вдоль борта свисали автомобильные покрышки на веревках, за одну такую я ухватился, когда подтягивался к поручням, но она оказалась скользкой, вывернулась из рук, и я чуть не рухнул обратно на лед. На палубе я сразу сел на свернутый буксирный канат, снял мокрые носки и надел ботинки, хотя они скользили по железу, будто лыжи по горному склону. На месте штурвала зияла черная дыра, прожектор был похож на консервную банку, зато из ниши для компаса торчал китайский будильник, оставленный, наверное, прежним постояльцем.