Ракурсы - Наталья Иртенина

Часто она брала меня с собой в церковь, стоявшую неподалеку. В одно из первых таких посещений этого странного дома с высоченным потолком, а вернее сказать, вовсе без потолка, с одной лишь крышей, со мной проделали там нечто странное. Меня водили кругом, окунали в воду, дали съесть что-то невкусное – и в результате всех этих действий, которые я счел приобщением к бабкиному ракурсу, на моей шее обосновался маленький крестик на цепочке. Бабка строго наказала мне никогда его не снимать, и я, не знаю почему, носил его всю жизнь, даже после того, как бабка померла.

Приобщения, однако, я на себе не ощутил и продолжал предаваться медитациям над мусорной ямой, кишевшей мелкими тварями.

Однажды, все в те же пять-шесть лет, я оказался вместе с бабкой на похоронах. Не знаю, зачем она повела меня туда, но это событие стало моим первым, единственным и абсолютным впечатлением от смерти. Хоронили какую-то девочку, которую я ни разу не видел и даже не знал, сколько ей было лет. Ее звали Лиза Пяткина, и в толпе шептали, что с ней сделали что-то нехорошее, а потом задушили. Я изо всех сил тянул шею, пытаясь разглядеть то, что лежало в гробу, но видел лишь нечто иссиня-белое – и это нечто никак не могло бы принадлежать человеку. Вероятно, мне следовало тогда ощутить страх, но я был слишком занят и поглощен новыми впечатлениями. Не успев испугаться смерти, я уже не боялся ее – она нарисовалась в моем реестре явлений этого мира в виде пятки и сохраняла эти обывательские кругло-розовые очертания все последующие десять лет моего земного существования.

Я уделяю так много внимания именно этому периоду не из-за ностальгии по коротким штанишкам, как вы могли подумать, а лишь потому, что уверен в его абсолютной значимости для любого человеческого существа. В этом возрасте я впитывал в себя мир с точно такими же рвением и силой, с какими пылесос заглатывает мусор с пола. Вообще я думаю, что чадо шести лет гораздо умнее любого взрослого – по крайней мере, в том, что касается инстинктивного понимания жизни в целом и иных ее сторон в отдельности. Это потом уже инстинкт заглушается в нем точным знанием, а в некоторых, совсем тяжелых случаях и вовсе выдувается, как воздух через обратное отверстие пылесоса. Полагаю, это неизлечимо, но, наверное, процесс все же поддается затормаживанию и растягиванию на долгие годы, лет примерно до семидесяти. Лишь немногим удается глупеть сразу и бесповоротно. Однако к моему рассказу все это не имеет отношения. Просто пришлось к слову, и прошу прощения, если я нарушил взятые на себя обязательства не утомлять вас. Я совсем не хотел этого.

В том же шестилетнем возрасте я как-то раз, уже не помню за что, был в наказание поставлен в угол и провел так довольно долгое время. Именно там, в углу, я получил что-то вроде откровения, под чахоточной сенью которого вяло текла вся моя дальнейшая жизнь. Поначалу я заинтересовался этим новым ракурсом, негативным по сути, сводившим мое видение мира почти к нулю, то есть голому стыку стен, оклеенных зелеными обоями. Но скоро мне надоело любоваться их мелким убогим узорчиком, и я прорезал ногтем щелочку, там, где обои закругляются, переходя с одной стены на другую. А потом попытался заглянуть в нее.

Но мне никак не удавалось приблизить глаз к щели настолько, чтобы увидеть хоть что-нибудь. Угол не пускал меня туда, где кончался этот мир и начиналось что-то совсем другое. Щелочка, хоть и существовала, была слишком мала. Я едва не заплакал от разочарования, но вдруг мои мысли приняли иной оборот. Внезапно мне пришло в голову, что весь мир состоит из таких вот «углов зрения», которые люди чаще всего принимают за свой истинный ракурс. Да и самих себя они полагают не более чем углами зрения, каждый, естественно, своим собственным, хотя случается, что и коллективным – и даже часто случается. Меня же теперь интересовал не угол, а то, что скрыто за ним, за стыком образующих его стен, то, что можно было бы увидеть, раздвинув их, расширив заветную щелочку. Таящееся там вернее всего было бы назвать миром иной причинности – но в то время я еще не знал таких слов. Поэтому просто прилепил к нему короткое имя «Оно» и заверил это Оно в том, что когда-нибудь доберусь до него – раскрыв, распечатав или, в конце концов, взломав его двери. Не знаю, как мне это удалось, но я вдруг ощутил свое родство с Оно. Все мусорные ямы для медитаций, все щелочки для подглядывания и запретного созерцания, все кувыркания на любых перекладинах с повисанием вниз головой – все это были лишь ниточки, тянущиеся от Оно ко мне и сплетающиеся в уютный кокон, где тепло и не дует, – кокон, похожий на ту нору, откуда меня когда-то вытащили против моего желания. Вы спросите, каким образом я в шесть лет мог знать про нору и свои желания в ней? Ну так я и не знал. Зато знал, что иначе и быть не могло.

Так я сделался искателем не только ракурсов, но и способов отворить потайные двери Оно.

Боюсь, я описал все это слишком невнятно, но других слов для изложения постигнувшего меня откровения я ни тогда, ни позже, ни даже сейчас не имел и не имею. Само по себе оно было весьма невнятным – но в том и заключалась его сила притяжения.

В итоге, изучив к десяти годам окружающий мир во всех мыслимых ракурсах, я нашел его неинтересным и не стоящим более моего внимания. Откровение в углу развратило меня до крайней степени обещаниями других берегов. Я превратился в малолетнего сноба, невразумительно эстетствующего в поисках сопричастного реальности «Оно» стиля жизни. Даже стихи писать пытался и научился бренчать на гитаре, чтобы вечерами подвывать с ней на луну. Хотел было записаться в парашютную секцию, полагая, что в зависании между небом и землей есть таинственный смысл, никем еще не разгаданный, – но мне отказали по малолетству. На уроках в школе открыто диссидентствовал, симулируя – естественно неосознанно – легкую форму шизофрении, что давало некоторый побочный эффект – отсутствие двоек в дневнике и неприставучесть ко мне учителей. И откровенно, почти самозабвенно, не жалея себя, предавался великосветской скуке, потому что одну лишь ее почитал правилом хорошего тона в этом мире, где повсюду тычешься носом в углы зрения, лишающие зрения.

Полагаю, мне некоторым образом повезло, что скука все же не стала моим особым ракурсом на всю жизнь. Если, конечно, считать везением состоявшуюся в конце концов встречу с тем, что когда-то я назвал «Оно».

2

Наверное, есть какая-то закономерная связь между стремлениями и желаниями человека и тем по виду случайным их осуществлением, которое дарит ему иногда окружающая реальность. По всей видимости, между мятежным духом и косной материей налажены более тонкие взаимоотношения, чем обычно принято думать, и силе человеческой мысли дано иногда торжествовать, преодолевая сопротивление разного рода обстоятельств, из которых слагается жизнь.