Ланс - Владимир Набоков

В связи с мистером Боком я замечаю, что занят обликом пожилого профессора истории, блестящего медиевиста, чьи ватные усы, розовый с залысинами лоб и черный костюм знамениты в одном из залитых солнцем университетских кампусов на провинциальном юге, но чья единственная ценность применительно к данному рассказу (кроме легкого сходства с моим давно умершим двоюродным дядюшкой) — это его старомодный вид. Так вот, если быть до конца честным перед собой, нет ничего удивительного в тенденции придавать манерам и одеждам отдаленной эпохи, которая в силу обстоятельств размещается в будущем, старомодный оттенок чего-то плохо выглаженного, неухоженного, пыльного, поскольку слова «устарелый», «несовременный» и т. д. — в конечном счете единственно пригодные, чтобы представить и выразить странность, которую никакими исследованиями выявить не удается. Будущее — всего лишь хорошо забытое прошлое.

В обшарпанной комнате, в желтоватом свете лампы, Ланс отдает последние распоряжения. Недавно он привез из дикой местности в Андах, где поднимался на какой-то еще безымянный пик, двух шиншилл подросткового возраста: серых, как зола, необычайно пушистых грызунов размером с кролика (Histricomorpha), с длинными усами, круглыми задами и ушами, похожими на лепестки. Он держит их дома в проволочной клетке и кормит лесными орехами, отварным рисом, изюмом, а в качестве особого угощения — фиалками или астрами. Надеется, что осенью у них будет потомство. Теперь он дает матери ряд необходимых наставлений: корм для его любимцев должен быть свежим, а клетка сухой, и ни в коем случае нельзя пропускать ежедневную гигиеническую ванну (мелкий песок, смешанный с толченым мелом), в которой они весьма энергично резвятся и перекатываются. Пока все это обсуждается, мистер Бок снова и снова зажигает трубку и в конце концов откладывает ее. С притворно-добродушной рассеянностью он то и дело прибегает к череде звуков и жестов, которые никого не обманывают: откашливается и, заложив руки за спину, подходит к окну, а то начинает мычать что-то неразборчивое, без мотива, со сжатыми губами, — и будто движимый этим маленьким носовым моторчиком выходит из гостиной. И только скрывшись из виду, он с нервной дрожью сворачивает и обрывает всю эту сложную систему своего жалкого, неудачного театрального номера. В спальне или в уборной застывает словно для того, чтобы в смиренном одиночестве сделать большой спазматический глоток из припрятанной фляжки, — и затем, пошатываясь, появляется вновь, напоенный горем.

На сцене ничто не изменилось, когда он тихо возвращается, застегивая на ходу пуговицы и возобновляя свое гудение. Остаются считанные минуты. Перед тем как уйти, Ланс еще раз осматривает клетку и оставляет Шина и Шиллу сидящими на корточках, у каждого в лапках по цветку. Единственное, что мне еще известно об этих последних минутах, — это то, что фразы вроде «Ты точно не забыл ту шелковую рубашку?» или «Помнишь, куда положил новые тапочки?» невозможны. Что бы Ланс с собой ни брал, все уже собрано в таинственном, неупоминаемом и страшном месте его старта в час Икс; ему не нужно ничего из того, что нужно нам; выходит он из дома с пустыми руками, без шляпы, с небрежной легкостью человека, идущего к газетному киоску или легендарному эшафоту.

Земное пространство предпочитает скрытность. Самое большее, что оно дарит взгляду, — это панорама. Горизонт опускается за уходящим из дому путешественником, как крышка люка в замедленном кино. Для остающихся всякий город на расстоянии однодневной прогулки невидим, зато можно легко наблюдать такие отвлеченности, как, например, лунный кратер и тень, отброшенная его округлой кромкой. Фокусник, демонстрирующий нам небосклон, засучил рукава и работает на глазах у крохотных зевак. Планеты могут скрываться из виду так же, как предметы исчезают за выпуклым абрисом щеки, но они возвращаются, когда Земля поворачивает голову. Обнаженность ночи чудовищна. Ланс улетел; хрупкость его молодого тела возрастает в прямой зависимости от расстояния, которое он преодолевает. Старик Бок с женой всматриваются со своего балкона в бесконечно пугающее ночное небо и завидуют участи рыбацких жен.

Если источники Бока достоверны, имя Ланслоз дель Лак впервые встречается в стихе 3676-м памятника XII века «Roman de la Charrette».[1] Ланс, Ланселин, Ланселотик — уменьшительные имена, с которыми обращаются к переливающимся, соленым, влажным звездам. Отроки-рыцари учатся игре на лире и соколиной охоте; Гиблый Лес и Башня Печали; Альдебаран, Бетельгейзе — эхо сарацинского боевого клича. Великие ратные подвиги, чудесные воины проступают из глубины ужасных созвездий над балконом Боков: сэр Перард, черный рыцарь, сэр Перимон, красный рыцарь, сэр Пертолип, зеленый рыцарь, сэр Персиант, синий рыцарь, и простодушный старый сэр Груммор Грумморсон, бормочущий себе под нос северные проклятия. От полевого бинокля мало проку, карта смята и промокла, и «Ты плохо держишь фонарик» — это к миссис Бок.

Переведите дыхание. Взгляните еще раз на небо.

Ланселот улетел; надежда увидеть его при жизни примерно равна возможности повстречаться с ним в вечности. Ланселот Озерный изгнан из страны Логриз (мы бы назвали ее страной Великих Озер) и скачет сейчас в звездной пыли ночного неба, едва ли не такого же далекого, как местная вселенная Боков (с балконом и черным, как уголь, запятнанным тенями садом), устремляется к Лире короля Артура, где пылает и манит Вега — один из немногих космических объектов, которые могут быть найдены с помощью этой чертовой карты. Млечная дымка вызывает у Боков головокружение, безотчетную досаду, помутнение рассудка, страх перед бесконечностью. И все-таки они не в силах оторваться от астрономического кошмара, вернуться в освещенную спальню, угол которой виден сквозь застекленную дверь. Но вот Планета поднимается над горизонтом, как крошечный костер.

Там, правее, Мечевидный мост, ведущий в Иной мир («dont nus estranges ne retorne»).[2] Ланселот карабкается по нему, преодолевая страшную боль и несказанную тревогу. «Ты не должен заходить за черту, которая наречена Чертою Страха». Но другой волшебник приказывает: «Ты должен. И на тебя даже снизойдет чувство юмора, с которым пройдешь через все испытания». Стареющим Бокам кажется, что они различают Ланса, поднимающегося на крючьях по сверкающей стене небосклона или неслышно прокладывающего тропу в мягком снегу туманности. Волопас — огромный ледник, где-то между стоянкой X и XI, весь из морен и голубых трещин. Мы пытаемся рассмотреть петляющий маршрут восхождения; кажется, различаем легкого, стройного Ланса среди других, связанных веревкой силуэтов. Исчез! Это он или Денни (молодой биолог, лучший друг Ланса)? Томясь в темной долине, у подножия вертикального небосвода, мы вспоминаем (миссис Бок отчетливее, чем ее супруг) специальные названия для трещин и готических нагромождений льда, которые Ланс произносил с такой профессиональной лихостью в своем альпийском детстве (теперь он на несколько световых лет старше); сераки и цирки, лавина и ее гул; романские отголоски и германская магия отзываются в грохоте альпинистских подкованных башмаков, как в средневековых романах.

Ах, вот он опять! Распятый на уступе между двумя звездами, затем очень медленно огибающий утес, такой отвесный и с такими ничтожными зацепками, что само представление о льнущих к ним кончиках пальцев и скользящих башмаках наполняет вас отчаянным страхом высоты. И сквозь набежавшие слезы старые Боки видят Ланса, оставленного на произвол судьбы на каменном карнизе; и вот он снова карабкается, а затем, в какой-то жуткой безопасности передышки, с ледорубом и рюкзаком стоит на вершине, возвышающейся над остальными, и его профиль подсвечен солнечным лучом.

Или он уже на пути вниз? Я предполагаю, что от путешественников нет никаких вестей, что Боки длят свой жалкий дозор. И пока они ждут возвращения сына, все ответвления и развилки его спуска срываются в пропасть их отчаяния. А может быть, он благополучно разминулся с этими льдистыми остроугольными глыбами, вертикально соскальзывающими в преисподнюю, сумел зацепиться, вбить крюк и теперь блаженно съезжает вниз по сверкающему небесному откосу.

И поскольку Боки так и не слышат звонка в дверь — этого логического завершения воображаемой череды шагов (независимо от того, насколько терпеливо мы растягиваем их по мере приближения в наших мечтах), мы должны отфутболить его назад и заставить снова начать свое восхождение, а затем отбросить его еще дальше, так, чтобы он все еще находился в альпинистском лагере (палатки, уборные под открытым небом и смуглокожие дети-попрошайки) уже после того, как мы представили его пригнувшим голову под лиродендровым деревом, прежде чем пересечь лужайку, подойти к двери и нажать на кнопку звонка. Как бы изнуренный частыми появлениями в мыслях родителей, Ланс теперь устало бредет по грязным лужам, затем по склону холма на фоне истощенного войной пейзажа, оступаясь и скользя по мертвой траве. Впереди рутинный подъем по скале, а затем вершина. Хребет покорен. Наши потери велики. Как узнают об этом? Получив телеграмму? Заказное письмо? И кто исполняет роль палача: специальный курьер или обычный красноносый ленивый почтальон, всегда чуть-чуть навеселе (у него свои неприятности)? Распишитесь тут. Большой палец. Маленький крестик. Тупой карандаш. Его серовато-фиолетовая древесина. Вернуть его. Неразборчивый росчерк подкравшейся беды.