Ланс - Владимир Набоков

Но никаких новостей. Проходит месяц. Шин и Шилла в прекрасной форме и, кажется, очень привязаны друг к другу: спят в одной коробке, свернувшись в пушистый комок. После многочисленных попыток Ланс подобрал звук, явно имевший успех у шиншилл, звук, издаваемый сжатыми губами в виде быстрой последовательности нескольких мягких, влажных посвистов, напоминающих те, что выдуваются через соломинку, когда напиток иссяк и в бокале остались только пузырьки. Но родители никак не могли его воспроизвести: то ли тембр не тот, то ли что-то еще. И такая невыносимая тишина в его комнате с потрепанными книгами на пятнистых белых полках… старые ботинки, относительно новая теннисная ракетка, уж слишком невредимая в своем безопасном футляре, монетка на дне платяного шкафа — и все это вдруг плывет перед глазами, но вы подкручиваете винтик потуже — и фокус восстанавливается. Затем Боки возвращаются на балкон.

Бывший житель Земли облокачивается на цветочный карниз, чтобы подумать о родной планете, этой игрушке, волчке, вращающемся посреди идеального небосвода, каждая деталь такая веселая и ясная, намалеванные океаны, Балтийское море, похожее на женщину, склоненную в молитве, хрупкое равновесие двух Америк, замерших на трапеции, Австралия, как Африка в младенчестве, положенная на бочок. Среди моих сверстников могут оказаться люди, способные поверить, что их души, дрожа и затаив дыхание, будут взирать с небес на свою планету, подпоясанную широтами, скованную меридианами, исчерченную, может быть, жирными, черными, зловеще изогнутыми стрелками мировых войн; или наоборот, вальяжно раскинувшуюся перед их взором, наподобие красочных путеводителей по курортным Эльдорадо, с индейцами из резервации, бьющими в барабан, с девицей в шортах, с коническими елками, взбирающимися по конусам холмов, с туристами, разбросанными здесь и там.

На самом деле, я полагаю, моему далекому правнуку в его первый вечер там, в легко представимой тишине непредставимой Вселенной, суждено увидеть земную поверхность через толщу атмосферы, то есть сквозь пыль, разбросанные блики, туман и всевозможные оптические каверзы, так что материки, если они вообще проступят сквозь многослойные облака, промелькнут в странных обличьях, неуловимых цветовых оттенках и неузнаваемых очертаниях.

Но все это несущественно. Важно другое: перенесет ли рассудок путешественника этот шок? Пытаешься проникнуть в природу этого шока настолько, насколько позволяет техника душевной безопасности. И если даже исступленная работа воображения сопряжена с определенным риском, как же тогда реальное потрясение будет вынесено и пережито?

Прежде всего Лансу предстоит столкнуться с атавистическими переживаниями. Мифы так твердо укоренились в подсвеченном созвездиями небосводе, что здравый смысл обычно отступает перед задачей найти за ними безумную разгадку. Бессмертию нужна звезда, чтобы опереться на нее, если оно хочет ветвиться, цвести и поддерживать тысячи ангельских птиц с голубым оперением, поющих сладко, как маленькие евнухи. В человеческом сознании идея умирания синонимична идее расставания с Землей. Преодолеть гравитацию — значит избежать могилы, но астронавт, очнувшись на другой планете, не имеет возможности убедить себя, что он не умер… не сбылся наивный старый миф.

Речь не идет о недоразвитой, безволосой человекоподобной обезьяне, все принимающей на веру, чье единственное детское воспоминание — это укусивший ее осел, а единственное представление о будущем сводится к пансиону и постели. Я имею в виду человека с воображением и знаниями, чье бесстрашие не имеет предела, поскольку его любознательность еще больше, чем его смелость. Ничто его не остановит. Он древний рыцарь, но лучше скроен, и сердце у него горячей. Когда открывается перспектива исследования небесного тела, он испытывает восторг в связи с возможностью все потрогать собственными пальцами, и улыбается, и трепещет, и ласкает, как возлюбленную, все с той же улыбкой невыразимого, несказанного блаженства — безымянную материю, которой никогда еще не касалась ни одна рука, материю, из которой и состоит космический объект. Всякий настоящий ученый (разумеется, не жуликоватая посредственность, чье единственное сокровище — невежество, которое она прячет, как собака — кость) должен быть готов пережить это чувственное счастье прямого, божественного знания. Ему может быть двадцать лет или восемьдесят пять, но без этой дрожи не бывает науки. А Ланс создан именно так.

Напрягая фантазию до предела, я вижу, как он преодолевает страх, который обезьяне, может быть, вообще неведом. Ланс, несомненно, мог приземлиться в клубах желтой пыли где-то посреди пустыни Тарсис (если это пустыня) или вблизи лиловых озер Фенисис или Оти (если это озера). Но с другой стороны… Видите ли, в такого рода вещах что-то должно решиться сразу, ужасно и непоправимо, тогда как все остальное накапливается и разрешается постепенно. Когда я был мальчиком…

Когда я был мальчиком семи или восьми лет, мне снился один и тот же повторяющийся сон в одной и той же повторяющейся обстановке, с которой я никогда не сталкивался в реальности, хотя мне и случалось видеть странные местности. Я собираюсь использовать его сейчас, чтобы залатать зияющую брешь в моем рассказе. В том пейзаже не было ничего замечательного, чудовищного или даже необычного: всего лишь клочок безразличного однообразия, представленный клочком ровной земли, подернутый клочком бесцветной дымки — другими словами, безликая изнанка ландшафта, а не его лицевая сторона. Неудобство странного сна состояло в том, что по какой-то причине я не мог обогнуть этот пейзаж, чтобы встретиться с ним на равных, лицом к лицу. За туманом угадывалась масса какой-то неорганической материи или чего-то еще — гнетущей и бессмысленной формы, и по ходу моего сна я все наполнял некую емкость (переводимую как «ведерко») мелкими предметами (переводимыми как «галька»), а из носа текла кровь, но я был слишком сосредоточен или возбужден, чтобы что-то предпринять. Каждый раз, как мне это снилось, кто-то вдруг начинал кричать за спиной — и я просыпался с криком, подхватывая таким образом анонимный вопль, продолжавшийся по нарастающей, но теперь без какого-либо смысла, связанного с ним, если раньше в нем вообще был какой-либо смысл. Говоря о Лансе, я хотел бы думать, что здесь есть нечто сродни моему сну, но вот что странно: пока я перечитывал написанное, весь фон и детские воспоминания стали исчезать — исчезли совсем — и теперь у меня нет возможности доказать себе, что присутствует какой-то личный опыт за этим описанием. Я надеялся сказать, что, наверное, Ланс и его спутники, достигнув своей планеты, испытали что-то похожее на мой сон, который теперь уже не могу назвать своим.

И они вернулись! Скачет всадник галопом по булыжной мостовой, под проливным дождем, к дому Боков, выкрикивает потрясающую весть и замирает как вкопанный у ворот под пропитанным влагой лиродендроном, пока Боки выползают из дома, как две шиншиллы, два грызуна. Вернулись! Пилоты, и астрофизики, и один натуралист (другой, Денни, умер и был оставлен на небесах, старый миф берет здесь неожиданный реванш).

На шестом этаже провинциальной больницы, тщательно скрытой от газетных репортеров, мистеру и миссис Бок говорят, что их мальчик находится в маленькой палате по правой стороне коридора и готов их принять; тихая почтительность слышится в тоне этого сообщения, как будто оно относится к сказочному королю. Им следует войти незаметно; медсестра, миссис Кувер, находится при нем неотлучно. Нет, он в порядке! — говорят им. Будет выписан домой на той неделе. И все же им не следует задерживаться больше чем на несколько минут, и, пожалуйста, никаких вопросов, просто поболтайте с ним о чем-нибудь. Ну, вы знаете. И скажите, что навестите его еще раз, завтра или послезавтра.

Ланс, в сером халате, постриженный ежиком, загар сошел, изменившийся не изменившийся, изменившийся, худой, с ватными тампонами в ноздрях, сидит на краю больничной кушетки, руки сложены, несколько смущен. Встает, пошатываясь, с лучезарной улыбкой на лице и опять усаживается. У медсестры, миссис Кувер, голубые глаза и почти отсутствует подбородок.

Тяжелая пауза. И тут Ланс говорит:

— Было замечательно, совершенно замечательно! Возвращаюсь туда в ноябре.

Тишина.

— Кажется, — говорит миссис Бок, — у Шиллы будет потомство.

Быстрая полуулыбка, кивок довольного понимания. Затем заговорщицким тоном:

— Je vais dire ça en français. Nous venions d'arriver…[3]

— Покажите им письмо президента, — сказала миссис Кувер.

— Едва мы туда прилетели, — продолжает Ланс, — и Денни был еще жив, и первое, что мы с ним увидели…

Внезапно всполошившись, медсестра Кувер перебивает:

— Нет, Ланс, нет… Мадам, пожалуйста, никаких контактов, прошу вас. Распоряжение доктора.