Тайный порок - Джон Толкиен

Исходя из сказанного выше, мне, наверное, не следовало бы приводить цитату из детского «животного языка», но дело в том, что создатели этого языка вовсе не стремились сохранить свое изобретение в тайне. Их язык был доступен всякому, кто потрудился бы его изучить. И говорили на нем не для того, чтобы сбить с толку взрослых и посмеяться над ними. Иными словами, в нем присутствовало нечто новое. Удовольствие от языка проистекало не из «ограниченной посвященности» в его конструкции. Зададимся вопросом — откуда же? Мне думается — из присущего детям своеобразного «языкового ощущения», из желания создать собственный язык ради него самого, ради восторга творения. Мысль эта, на мой взгляд, весьма притягательна и порождает дальнейшие размышления, каковые, надеюсь не без робости, затронут и вас, моих слушателей.

Способность к созданию графических символов присуща всем людям без исключения, однако она находится, если можно так выразиться, в дремлющем состоянии; пробужденная в достаточно раннем возрасте, эта способность позволяет нам воспринять и изучить, с чисто утилитарными целями, по крайней мере одну графическую систему — я разумею письмо. В некоторых людях эта способность более развита, вследствие чего они достигают заоблачных высот в каллиграфии, которая, как известно, уже во многом сродни творчеству художника.

Языковое ощущение (и способность артикулировать звуки) также присуще всем людям без исключения и также находится в дремлющем состоянии; пробужденное, как то обычно и бывает, в достаточно раннем возрасте, это ощущение позволяет нам воспринять и изучить, с чисто утилитарными целями, по крайней мере один язык. В некоторых людях это ощущение более развито, и такие люди становятся полиглотами — или поэтами; это подлинные хранители языка, с радостью и наслаждением сберегающие его для тех, кто данным языком пользуется. И это ощущение сродни высокому искусству, о котором я говорю и которое, пожалуй, приспело время назвать и описать, искусству, для которого жизнь человеческая слишком коротка. Это искусство есть искусство создания искусственных языков, в набросках или во всей полноте, искусство измышления оных ради собственного удовольствия или даже ради удовольствия гипотетических критиков. Безусловно, этому искусству приобщаются втайне, однако таинственность тут — не более чем случайное стечение обстоятельств. Так уж повелось… Пускай создатели языков — закоренелые индивидуалисты, работающие «для себя», ищущие самовыражения и самоутоления; им все равно необходима аудитория, ибо всякий творец без публики неполноценен. Их усилия вряд ли удостоятся всенародной славы и обретут популярность (и они это понимают); тем не менее им жизненно необходимо признание, сколь угодно камерное — и, желательно, профессиональное.

Впрочем, я несколько отвлекся и нарушил логику своего выступления, в котором собирался «идти по нарастающей», от грубых, первозданных языков к языкам-шедеврам. Поэтому с вашего позволения вернусь к тому, о чем рассказывал, то есть к языкам «примитивным». Разумеется, языки нижних уровней иерархии в общем и целом схожи между собой, однако даже среди них наблюдается существенная разница, что вполне естественно: ведь понятие «языка» необозримо широко и вряд ли возможно исчерпать его до конца, во всяком случае в теории.

Хорошим примером языка примитивного, но стоящего в иерархии выше «животного», может послужить язык под названием «Невбош», то есть «Новая чепуха», созданный (и потом заброшенный) человеком, принадлежавшим к приверженцам «животного языка». Этот игровой язык, эта «новая чепуха», как мне кажется, не устарела до сих пор и по-прежнему претендует на роль средства общения (не будем забывать, что на нижних уровнях иерархии различиями между языками «группы арго» и «языками-творениями» допустимо пренебречь).

Признаюсь вам: я был одним из тех, кто говорил на невбоше. Мало того — я предавался тайному пороку (он был тайным, поскольку говорить на моем языке мне было не с кем) дольше своего сверстника, изобретателя невбоша. Правда, мое участие в этом «проекте» было не слишком значительным: я всего лишь пополнил словарь да слегка подправил орфографию. Как бы то ни было, невбош служил нам языком повседневного общения, даже с учетом того, что, во-первых, был он сложнее «животного языка», а во-вторых, игры играми, но еще нужно было и учиться — зубрить латынь, корпеть над математическими задачками; и все же мы писали друг другу письма на невбоше и сочиняли стишки и песенки. Не сочтите за преувеличение, но лексикон невбоша был гораздо обширнее словаря крымских готов, составленного Бусбеком. Целиком же мне вспоминается один-единственный связный фрагмент:

Dar fys ma vel gom со palt 'hocPys go iskili far maino woc?Pro si go fys do roc deDo cat ym maino bocteDe volt fac soc ma taimful gyróc!

Ныне и словарь невбоша (если бы мне взбрело в голову составить его заново), и этот фрагмент, перевести который под силу разве что последнему «аборигену», то есть вашему покорному слуге, — кажутся грубоватыми; не грубыми, а именно грубоватыми. И я не стал их облагораживать. Но в них уже содержится пища для размышления. Конечно, это, по сути, не более чем сырой материал, не представляющий интереса для ученого сообщества. И все же я рискну задержать на нем ваше внимание, ибо, на мой взгляд, тут есть нечто общее с темой доклада, который вы благосклонно согласились выслушать.

Прежде всего, поставим вопрос так: что происходит, когда люди начинают изобретать новые слова (то бишь группы звуков) для обозначения привычных понятий? Меняется ли в этом случае «исконный» смысл понятия, нас не касается; применительно к невбошу, грамматика которого подчинялась правилам грамматики естественного языка, такая погрешность, буде она и возникнет, вполне допустима. Процесс изобретения слов, очень может быть, продолжается постоянно, вплоть до полного извращения этимологии, которая предполагает — или предполагала изначально — раз и навсегда установленное соответствие между звуком и смыслом. Невбош, как и прочие родственные ему языки, примеров которым можно найти сколько угодно, если знать, где искать, способен послужить неоценимым подспорьем для выяснения взаимоотношений этимологии и семантики. В традиционных языках «изобретательство» ограничено рамками и бременем традиции, тесно увязано с иными лингвистическими процессами и проявляет себя, как правило, в «подгонке» существующих звуковых групп под тот или иной смысл («подгонка» — явление весьма любопытное, но здесь мы не станем его обсуждать) или даже в «подгонке» смысла под те или иные звуковые комбинации. Именно этими двумя способами и создаются новые слова, поскольку слово есть не что иное, как фиксированная во времени комбинация звуков плюс более или менее определенное понятие, зафиксированное по отношению к самому себе и к сочетанию звуков. Мастеровитость, но не творчество. В традиционном языке, будь то язык естественный или искусственный, творчества нет и в помине.

В невбоше мы не найдем, разумеется, кардинальных изменений по сравнению с английским или любым другим традиционным языком. Понятия невбоша, их связи с определенными звуками, даже смешение комбинаций, равно преднамеренное и случайное, объем словаря и его пределы, — все это вполне консервативно. Do обозначает предлог to и выражает инфинитивную форму глагола. Pro обозначает слово four («четыре») и предлог for. И так далее. Как я уже говорил, с этой точки зрения язык не представляет ни малейшего интереса. Иное дело фонематика. По какому же принципу подбирались нетрадиционные комбинации звуков, выражавшие абсолютно традиционный смысл и подменявшие собой «устарелые» слова и словосочетания?

Ясно, что фонетические пристрастия (творческий подход к фонетике) играли не слишком значительную роль, поскольку невбош воспринимался всего лишь как «шифр» на основе родного языка, в котором все фонетические изменения с первого взгляда кажутся случайными, произвольными и противоречивыми. Вдобавок у создателей невбоша не было ни малейшего «фонетического опыта»; ни о чем подобном они и не помышляли. Однако им удалось, должно быть бессознательно, провести ряд элементарных фонетических параллелей; изменения затрагивали в основном группы согласных, например, дентальные: d, t, p, th и т. д. Dar означало there, do — to, cat — get, volt — would. В других случаях мы, опять же инстинктивно, ощущали, что, скажем, у m и n есть нечто общее — они произносятся в нос и резонируют, отсюда замена второго на первое: ym — in; кстати сказать, схожее явление наблюдается и в традиционных языках (в том же греческом), и в поэзии — лично мне ничуть не режет слух ассонанс «м-н» в рифмовке.