Мастера вызывали? - Людмила Стрельникова

– Не вертитесь, у меня экран прыгает.

Клиентка недовольно скривила губы, но ненадолго. Минуты через две она снова мягко улыбнулась и хитровато проговорила:

– Завидую вашей жене, уж ей не приходится пропускать передачи: как телевизор сломается, вы ремонтируете сразу.

– Я не женат.

Ответ очень понравился женщине и, расплывшись в счастливой улыбке, она продолжила разведку:

– Тогда завидую вашей будущей…

– Всё готово. Можете пользоваться, – строго оборвал он и, быстро написав квитанцию, протянул ей. – С вас три рубля семьдесят копеек.

– Так быстро и так дешево! – воскликнула женщина. – Да у нас раньше за вызов меньше пятнадцати рублей не брата. – Она протянула ему десятку. – Возьмите за честный труд. Другим отдавала скрепя сердце, а вам – от души, за честность.

Молодой человек взял десятку, отсчитал сдачу вплоть до последней копейки и, положив на телевизор, сурово произнес:

– Возьмите. Я хочу, чтобы и другим было также приятно платить мне за честный труд.

Он вышел в коридор и стал одеваться.

– Ну, право же, я от чистого сердца, – капризным тоном затянула домохозяйка. – Я вам так благодарна. Ну, хотите – бутылочку коньяка?

– Не пью.

– Вот мастера пошли – ничем на них не угодишь и как отблагодарить – прямо теряешься, – запричитала она. – Я же буду чувствовать себя вечной должницей, я же спать спокойно перестану. Мне обязательно нужно вам что-нибудь дать. Ну, хотите – баночку чёрной икры? Для себя оставила, а вам, так и быть, отдам.

Открыв дверь, уже выходя, он бросил:

– Съешьте икру сами, она вам больше на пользу пойдёт, – и торопливо застучал каблуками вниз по лестнице.

Когда мастер спустился уже на этаж ниже, сверху раздалось:

– А может, туфли лаковые возьмёте, они мужу малы?

Он взглянул вверх: пухлая рука, свесившись через перила, держала на весу добротные чёрные полуботинки. Женщина умолятоще смотрела вниз. Молодой человек сердито махнул рукой и, перепрыгивая через три ступени, помчался к выходу, а сверху неслось:

– Я ваша должница, я спать не смогу…

Выскочив на улицу, мастер поднял воротник и втянул голову в плечи. Ветер усилился. Домой он вернулся поздно и сразу же, войдя в подъезд, начал расстегивать курточку. Всё у него было рассчитано по минутам, поэтому раздеваться он начинал на первой ступени, и когда входил в квартиру, верхнюю одежду оставалось только повесить на вешалку.

На этот раз, дойдя до последней ступени, он обнаружил на лестничной площадке у своих дверей сидящего на корточках подозрительного мужчину с испитым лицом. Помятый берет на голове удивительно гармонировал с его помятой физиономией. Он курил сигарету и настороженно вглядывался в поднимающегося навстречу юношу.

– Ты Сергей Торбеев? – поинтересовался он, вставая во весь рост, который, впрочем, оказался невелик: мужчина едва доставал до плеча мастера.

– Да.

– Я к тебе. Поговорить надо.

Сергей открыл дверь, пропустил его вперед и, повесив курточку и шляпу на крючок, предложил незнакомцу:

– Раздевайся, поговорим на кухне. Я ещё не ужинал. Составишь компанию?

– Конечно. Я, брат, голодней тебя, со вчерашнего дня ничего не ел.

Мужчина как-то неловко, одной рукой, разделся, повесил потрёпанную курточку на вешалку и вслед за хозяином прошел на кухню.

– Сообразим яичницу, чай и консервы, если ты такой голодный. Не понятно только, почему?

– Деньги кончились. Только и хватило, что сюда доехать, – пояснил гость, присаживаясь на табуретку.

– Так ты приезжий, – протянул Сергей несколько озадаченно, разбивая яйца над сковородкой. – А я думал – ты ко мне по поводу телевизора пожаловал.

– На что он мне сдался, у меня и угла своего нет, – криво усмехнулся незнакомец.

– Что-то не пойму – кто ты и зачем явился, – молодой человек уставился на него вопрошающе.

– Яичница сгорит, помешай, помешай, – забеспокоился вдруг мужчина, не спуская со сковороды жадного взгляда.

– Ах, да, да, – хозяин бросился помешивать блюдо, гость неотрывно следил за вилкой. – Готово, – Сергей поставил сковороду на стол, налил по чашке чаю, открыл банку скумбрии в масле и осведомился: – На тарелку выложить?

– Не обязательно, я привык так, из банки, – гость пододвинул консервы к себе и первым запустил вилку в яичницу. Ел жадно, навалившись грудью на стол, причём и хлеб, и вилку держал одной рукой – левой.

Когда сковорода наполовину опустела, Сергей напомнил свой вопрос:

– Так кто же ты?

Не переставая жевать, с полным ртом, как само собой разумеющееся самым прозаичным тоном он сообщил:

– Твой отец.

Насколько для гостя содержание фразы было обыденным и ничего особого не таило, настолько для молодого человека известие прозвучало ошарашивающе и непостижимо, временно оно даже парализовало его, что, кстати, оказалось наруку гостю, потому что пока Сергей, остолбенев, осмысливал услышанное, вглядываясь в незнакомые черты, пытаясь узнать родителя, тот с аппетитом доедал яичницу. Да, в первый момент Сергей именно хотел узнать отца, почувствовать его каким-то шестым чувством, но то, что он видел перед собой, выглядело жалким, ничтожным, не достойным высокого слова «отец», которым назвался незнакомец. Испитое, потемневшее лицо, изрезанное вдоль и поперек морщинами, жёлто-синие мешки под выцветшими глазами, сизый нос, реденькие всклоченные волосёнки. Точно такие же экземпляры в превеликом количестве он видел раньше перед каждым пивным ларьком и каждый, при желании, мог бы набиться ему в отцы.

Молодой человек долго вглядывался в лицо незнакомца, пытаясь провести аналогию между собой и ним, но не находил ни одной детали, унаследованной им самим, наоборот, обнаруживался полнейший контраст, начиная от роста (Сергей был высоким, стройным, широкоплечим) и кончая внутренним миром. В глазах названного родителя проглядывало нечто низменное, жалкое, нечто роднящее его с животным, желания которого не поднимаются выше удовлетворения естественных потребностей.

Родитель между тем доел и консервы, вымакал хлебом остатки и, подняв, наконец, глаза на сына, спросил, как будто между ними не было долгой паузы:

– Ну что, не веришь?

– А как докажешь, что ты – мой отец?

– У тебя фамилия Торбеев, и у меня на паспорте такая же. У тебя отчество Николаевич, а меня кличут Колькой, – он вытянул вперёд левую руку, где между большим и указательным пальцем было вытатуировано «Коля» и рядом – сердце, пронзённое стрелой.

Сергей приподнял брови и заключил несколько иронически.

– Да, доводы вполне убедительные.

– Ты не смейся, лучше чаю наливай, – напомнил новоиспечённый папаша.

– Ах, да, конечно, – спохватился сын и протянул руку к чайнику.

– Между прочим, я помню, как звали твою мать, хотя с тех пор, как мы с ней расстались, пролетело двадцать годков. Екатериной её звали. Когда мы распрощались, твоей сестре исполнилось два месяца, а тебе – шесть лет. Не сошлись мы с матерью во взглядах на некоторые вещи: она любила белый хлеб, а я чёрный, она обожала чистые полы, а я забывал снимать туфли, даже ложась в кровать… Но дело прошлое, чего вспоминать. Мать-то давно померла?

– Семь лет назад.

– А сестра где? Небось, замуж выскочила?

– Нет. Учится в институте.

– Ишь ты, все в учёные лезут, знания – свет. Всем свет подавай, а отец в темноте оставаться должен, – заворчал он недовольно. – Я из-за твоей матери горя хлебнул немало, намыкался по свету. Она мне всю жизнь испортила…

– По-моему, ты ей испортил, а не она тебе, – недовольно заметил сын.

– Я не мог испортить. Я ей вас оставил, родных людей, а сам скитался среди чужих, думаешь, легко без своего угла-то? Нет, твоя мать мне всю жизнь смазала, не встреть её, совсем бы всё по-другому устроилось. А так – наскитался, намыкался, руки вон лишился, – он кивнул на правую, висевшую плетью.

– А что с рукой?

– Парализовало, на нервной почве. Еле отошёл, чуть концы не отдал.

– Не на нервной, а наверно, на неверной почве. Любил много лишнего выпить, – уточнил Сергей.

– Поживёшь с моё, посмотрю, что от тебя останется. Налей-ка мне еще кружечку, да покрепче.

Сын налил полную и поинтересовался:

– Так зачем же ты ко мне явился?

Гость шумно отхлебнул несколько глотков и, прищурясь, начал с присказки:

– Ты вот знаешь, как поступает цыган, если остаётся один?

Сын неопределённо повёл бровями. Отец поучающим тоном продолжил:

– Если у цыгана умирают все родные, и он остаётся один, то едет в любой табор, и табор его принимает и заботится, как о родном, до конца его дней. Я тоже поступил, как цыган, у меня никого не осталось, и я приехал к сыну, буду жить у тебя. Ты же мне всё-таки родня, и знаю – мать тебя воспитала должным образом, не посмеешь отца-инвалида на улицу выкинуть, как собаку. Мне, может, и жить-то осталось года три. Вот – парализовало и не отходит, и сердце хватает, – морщины его приобрели унылые очертания, голос сделался страдальчески-тоскливым, в выцветших глазах расплылась пьяная слезливость, обычная, очевидно, для его прошлых состояний. Сизый нос от чая разгорелся и расцвёл до фиолетового цвета.