Бобы на обочине - Тимофей Николайцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Машка орала два дня.
Неизвестно, что с ней приключилось — застряла где-нибудь… или свалилась куда-то. А может, ей перебили хребет подъездной дверью, у которой была слишком тугая пружина. Кошки ведь часто забираются умирать в недоступные места. Кто теперь это узнает? Тогда же — причина казалась яснее ясного. Пауки! Среди мальчишек нашлись даже свидетели, которые видели это своими глазами — как Машка пила молоко возле решетки, а волосатые лапы её схватили. Утром, чуть свет — прибежали слушать. Она всё ещё помявкивала, но уже слабенько, словно задушено…
Жалко Машку, решили мы оба.
— А потом? — спросил я.
— Какое такое потом? — посмотрела она непонимающе.
— Ну, проклятие дома… — напомнил я. — Снялось оно как-нибудь?..
— А… — она засмеялась. — Потом… Повзрослели все — вот и всё тебе потом…
Вот так вот, — подумал я.
Взрослая жизнь именно тогда и наступает, когда улетучиваются последние детские страхи. Зачем взрослому человеку бояться какой-то там решетки? Зачем взрослому человеку вообще замечать её?
Дети — это совсем другое дело. Их кошмары осязаемы, как земля, по которой они ходят. Танюшино детство полно волосатых лап и задушенных паутиной кошек.
Я снова подумал о парочке юных самоубийц…
Ничего не изменили эти двое. Их пылкое, разбитое об асфальт откровение, запомнилось новому миру меньше, чем явление Сварщика. Жизнь, которая, по их мнению, была полным дерьмом — нисколько не поменялась к лучшему. Она лишь наполнилась пугающими призраками детства — волосатыми лапами, сучащими липкие нити, на которые бахромой собирается страх.
И Вселенная — оканчивается теперь площадкой девятого этажа.
Воронёное крыло страха.
Танюшка выкрутилась из моих рук и ускакала к подоконнику, где хранился её Блокнот. Она всегда делала так, если нам с ней удавалось договориться до лирических обобщений. И вот теперь — ускакала к своему Блокноту, задумчиво пошелестела им какое-то время и вдруг сказала мне про вороненое крыло страха.
И я вспомнил сразу, как хлопали однажды надо мной вороньи крылья… Тогда была ночь, совершенно чернильная темнота, какой только и бывают ночи субтропического юга. Свет фар упирался в эту темноту и отжимал её назад, глянцевую и упругую, словно полиэтиленовый пузырь с киселём. Сжавшись до какого-то своего предела, пузырь прорывался, и вязкая темнота извергалась… валилась… пёрла на нас, накрывая с головой. Мы подняли в темноте стаю ворон, пирующую на коровьих трупах. Их было столь много, что колонна встала — грузовики злобно тарахтели в ночь, но впереди закручивалась столь плотная крылатая круговерть, что ни черта не было видно, куда ехать… Вороны были настолько жирны и тяжелы, что взлет их сопровождался сплошным канонадным треском лопнувших перьев. Воздух не держал их, перекормленных. Они не махали крыльями — молотили ими, как сумасшедшие, и воздух рвался под их крылом. В свете фар мельтешили эти вспышки чёрного пламени, многократно повторенные воображением. Даже в непроглядной темноте они были различимы совершенно отчетливо.
Воронёное крыло страха.
Танюша — все-таки молодец, — снова подумал я.
Темнота чердака и впрямь пахла кошками.
Я пробирался в темноте пригнувшись, хотя спокойно мог идти в полный рост или даже подпрыгивать. Дело тут вот в чём — дом, в котором я вырос, был старенькой деревянной двухэтажкой, и чердак, на который я лазил в детстве, был шиферным шалашом, стропила которого торчали внутрь, как рёбра во чреве китовом. Сколько шишек было о них набито — и не сосчитать даже. Это страх моего детства — с размаху налететь лбом на скошенный деревянный угол. Я обречён пригибаться на любом темном чердаке, как бы ни была высока его кровля. Воронёное крыло моего страха.
Я увидел тусклый свет впереди, увидел окрашенную им лестницу — творение ещё одного Сварщика… но, видимо, не злого и страшного колдуна, а мудрого мага, сребробородого и ясноглазого. Лестница вела из пахнущей кошками темноты навстречу тонкому серебряному свету. Конструкция из металлических уголков, даже подкрашенная призрачными мазками луны — все равно оставалась неказистой. Подумать только, сказал я себе — сущность волшебника определяется вовсе не его квалификацией, а лишь истинной целью волшебства…
Сказать это Таньке, — решил я. — Пускай поскачет к своему Блокноту. Человек, вообще, особенно счастлив в эти минуты — когда бежит к своему блокноту, чем бы он ни был.
Я отвалил тяжелую крышку и вылез на кровлю — на гудрон, ещё мягкий от дневного солнца, под блестящие звёзды. Здесь было то, ради чего я когда-то до волдырей натёр ладони, елозя туда-сюда ножовочным полотном и морщась от густого, невыносимо фальшивого звучания арматурной струны. Здесь было небо — тихое звёздное задумчивое небо, не растворившее в себе весь неон и всё электричество, которых было так полно на улицах.
Я ткнулся ногой в бетонные ограждения, опоясывающие крышу, и присел.
Освещенный двор лежал внизу, чуть серебрясь тенями на выбеленном асфальте. С этой высоты он казался ровным, словно растянутое полотно в кинотеатре. Огромный светлый прямоугольник внизу, уже распахнутый во всю ширь… и готовый распахнуться и вглубь. Я смотрел на него сверху, невидимый и отстраненный. Ещё пару часов назад я ступал по нему, пересекая двор, когда шёл с работы. А теперь — в нем можно увидеть все, что пожелаешь. Любая история, стоит только её вообразить, тотчас и послушно прокрутится на нём. Так что у меня — тоже есть свой блокнот. Только у меня он значительно больше. Его невозможно сунуть в карман и переехать на новое место. Получается так, что к своему блокноту я привязан навечно. Это не совсем удобно, но что поделать — Блокноты не выбирают…
Как и истории, которые пишутся в них…
Посвящается:
Незнакомому мне человеку, который умер…
Знакомому — который взял и уехал куда-то…
И ещё сумасшедшей старухе, которая швырнула однажды ведром гороха из окна…
Глава 1. Картофельный Боб
Никто не знал количества прожитых им лет, но он уже выглядел старым — был ссутулен работой, сморщен, как дряблый клубень, и грязь вечно селилась под ногтями его.
В густых бровях жили присохшие намертво земляные крошки — утирая с лица едкий пот, он часто и подолгу натирал брови ладонями, перепачканными землёй; и солнце, и дождь, и ветер, перетирающий в пыль частички вскопанного поля, довершали работу — его кожа вобрала в себя близость земли, вцементировала её в свои поры, и от этого всё его лицо, вся его шея и кисти рук обрели землистый оттенок — мучнисто-серый, когда он работал в поле, и
