Страсть - Дженет Уинтерсон

Все-таки интересно, почему никто не попытался его остановить. Наверное, мы хотели, чтобы он сделал это - за всех нас. Сжег наши прежние жизни и дал возможность начать заново. Жить легко, просто и с открытым сердцем. Конечно, из этого ничего не вышло - так же, как не могло выйти у Бонапарта, который превратил в костер половину Европы.

А что еще нам оставалось?

Наступило утро, и мы ушли, неся узелки с хлебом и созревшим сыром. Женщины плакали, а мужчины хлопали нас по плечам и говорили, что солдатское житье для молодого парня - в самый раз. Одна маленькая девочка, всегда ходившая за мной по пятам, дернула меня за руку, насупилась и с тревогой спросила:

- Анри, ты будешь убивать людей?

Я присел рядом с ней на корточки.

- Нет, Луиза. Я буду убивать не людей, а врагов.

- А что такое враг?

- Тот, кто не на твоей стороне.

Мы совершали марш в Булонь, чтобы влиться в Великую Армию. Булонь, ничтожный, сонный порт с дюжиной борделей, внезапно стал форпостом Империи. Всего в двадцати милях в ясный день отсюда видна кичливая Англия. Про англичан мы знали все: они едят своих детей, не чтут Святую Деву и кончают с собой не моргнув глазом. Самоубийств у англичан - больше всех в Европе. Кюре мне так и сказал. Англичане с их говядиной Джона Буля* и пенистым пивом. Они уже сейчас стоят по пояс в воде у берегов Кента, мечтая утопить лучшую армию мира. ______________ * Джон Буль - типичный англичанин, ставшее нарицательным имя простоватого фермера из памфлета Джона Арбетнота (1667-1735). - Прим. ред.

Мы должны вторгнуться в Англию.

Если понадобится, вся Франция встанет под ружье. Бонапарт схватит их страну, как губку, и выдавит все до капли.

Мы влюблены в него.

Хотя мои мечты бить в барабан и идти во главе гордой колонны не сбылись, голову в Булони я еще держу высоко - я знаю, что увижу самого Бонапарта. Он регулярно приезжает с грохотом из Тюильри и осматривает моря так же, как обычный человек проверяет свою бочку под водостоком. Карлик Домино говорит, что с ним рядом в ушах ревет ураган. Так считает мадам де Сталь, а она достаточно знаменита, чтобы всегда быть правой. Во Франции, правда, она больше не живет. Бонапарт выслал ее, чтобы не жаловалась на его цензуру спектаклей и подавление газет. Как-то то я купил ее книгу у бродячего торговца, к которому та попала от разорившегося аристократа. Понял я немного, зато позаимствовал оттуда слово "мыслитель" - так мне бы хотелось называть себя.

Домино смеется надо мной.

По ночам мне снятся одуванчики.

Повар снял курицу с крюка над головой и зачерпнул пригоршню фарша из медной миски.

Он улыбался.

- Парни, сегодня вечером идем в город. Клянусь, эта ночь запомнится вам надолго. - Он сунул фарш в птицу и провернул внутри руку, чтобы обмазать внутри тушку равномерно.

- Надеюсь, женщины у всех были?

Большинство покраснело, а некоторые хихикнули.

- У кого не было, тот узнает: на свете нет ничего слаще. А у кого были... что ж, сам Бонапарт не устает от одного вкуса.

И он показал нам курицу.

Я надеялся остаться в палатке с карманной Библией, которую мне на прощанье дала мать. Бога мать любила, говорила, что благодарит небеса за свою семью, а на самом деле ей не нужно ничего, кроме Господа и Пресвятой Девы. Я видел, как она спозаранку стояла на коленях - перед дойкой, перед овсянкой - и громко распевала хвалы Господу, которого никогда не видела. В нашей деревне все более или менее набожны, мы почитаем кюре, который пешком проходит семь миль, чтобы принести нам облатки, но подлинного пыла нет в наших сердцах.

Святой Павел говорил, что лучше жениться, чем гореть на костре, но мать учила меня, что лучше гореть на костре, чем жениться. Она хотела стать монахиней. Надеялась, что и я буду священником, скопила мне на образование, а мои друзья плели веревки и ходили за плугом.

Я не могу служить богу: сердце мое столь же пламенно, как у нее, пылать ответным огнем я не умею. Я громко взывал к Господу и Пресвятой Деве, но они мне в полный голос не отвечали, а шепот меня не интересует. Неужели божество не может ответить страстью на страсть?

Мать говорила, что может.

Так и надо было.

Семья моей матери не была богатой, но пользовалась уважением. ее спокойно воспитывали на музыке и пристойной литературе, за семейным столом никогда не говорили о политике - пусть даже бунтовщики ломились в дверь. Все ее родственники были монархистами. Когда матери исполнилось двенадцать, она сказала родителям, что хочет стать монахиней, но те не любили излишеств и убедили дочь, что замужество подарит ей больше. Она росла втайне от родительских глаз. Казалась послушной и любящей, но изнутри ее пожирал голод, который вызвал бы у них отвращение, если б отвращение само по себе не было излишеством. Она читала жития святых, знала назубок почти всю Библию и верила, что в назначенный срок ей поможет сама Пресвятая Дева.

Назначенный срок наступил на ярмарке, когда ей исполнилось пятнадцать. Весь город отправился любоваться на неповоротливых волов и жалобно блеявших овец. Родители пребывали в праздничном настроении; в сутолоке отец показал пальцем на тучного, хорошо одетого господина с ребенком на плечах и сказал, что лучшего мужа ей не найти. Позже он должен был обедать с этим мужчиной и очень надеялся, что Жоржетта (моя мать) споет им после трапезы. Когда толпа стала гуще, мать сбежала в чем была, не прихватив ничего, кроме Библии, которую всегда носила с собой. Спряталась в возу с сеном, на догоравшем закате покинула город и медленно покатилась по мирным просторам, пока воз не добрался до деревни, где потом родился я. Не испытывая и тени страха, мать, верившая во всемогущество Богородицы, представилась Клоду (моему отцу) и попросила отвезти ее в ближайший монастырь. Отец - недалекий, но добрый человек на десять лет старше ее - предложил переночевать, собираясь наутро доставить девочку домой и, может быть, получить награду.

Домой она не вернулась, но и в монастырь не попала. Дни превращались в недели, а она по- прежнему боялась своего отца - тот, по слухам, объехал всю округу и подкупил всех до единого служителей Церкви. Прошло три месяца, и выяснилось, что она умеет обращаться с растениями и успокаивать животных. Клод почти не разговаривал с ней, ничем не тревожил, но иногда мать замечала, что он стоит, прикрыв рукой глаза, и следит за ней.

Однажды поздно ночью мать сквозь сон услышала стук в дверь, зажгла лампу и увидела на пороге Клода. Он был чисто выбрит, облачен в ночную рубашку и благоухал карболовым мылом.

- Жоржетта, ты выйдешь за меня замуж?

Она покачала головой, и Клод ушел, но через несколько ночей вернулся. Он всегда останавливался у двери, чисто выбритый и пахнувший мылом.

И она сказала "да". Домой возврата не было. В монастырь она уйти не могла: отец подкупил всех матерей-настоятельниц, которым хотелось новых алтарей. Но продолжать жить с этим тихим человеком и его болтливыми соседями, не выходя за него, тоже было невозможно. Он лег с нею, погладил по лицу и положил ее руку себе на лицо. Она не боялась. Она верила во всемогущество Пресвятой Девы.

Всякий раз, когда Клоду хотелось ее, он так же стучался и ждал, пока она скажет "да".

Потом родился я.

Она рассказывала мне о дедушке и бабушке, об их доме, в котором стояло фортепиано. При мысли о том, что я никогда их не увижу, на ее взгляд набегала тень, но мне нравилась моя безвестность. У всех в деревне имелись родственники, с которыми можно было враждовать. А я сочинял о своей родне байки. Они целиком зависели от моего настроения.

Благодаря усилиям матери и слегка подзабытой учености нашего священника я научился читать на родном языке, по-латыни и по-английски, знал арифметику и как оказывать первую помощь. А поскольку кюре увеличивал свой нищенский доход с помощью пари и азартных игр, я выучился всем карточным играм и освоил несколько фокусов. Я никогда не говорил матери, что у священника есть полая Библия, в которой лежит колода карт. Иногда кюре по ошибке брал ее с собой на мессу, и тогда темой проповеди неизменно становилась первая глава Бытия. А селяне думали, что он обожает историю о сотворении мира. Человек он был хороший, но пресноватый. Я бы предпочел видеть на его месте пламенного иезуита - возможно, тогда я обрел бы экстаз, которого не хватало для истинной веры.

Как-то я спросил кюре, почему он стал священником, и он ответил: если ты вынужден работать на кого-то, лучше, чтобы хозяина рядом не было.

Мы вместе ходили на рыбалку, кюре показывал пальцем тех девушек, которые ему нравились, и просил меня переспать за него с ними. Я никогда этого не делал. Женщины появились в моей жизни поздно, как и у моего отца.

Когда я уходил, мать не плакала. Плакал Клод. Мать дала мне свою маленькую Библию, ту самую, которую хранила долгие годы, и я пообещал, что буду читать ее.

Повар заметил мою нерешительность и ткнул в меня вертелом.