Ничего страшного - Валентина Соловьева

“А может, мне пойти и снова лечь спать? — мелькнула трусливая мысль. — Как будто я ничего не видела…”

“А вдруг они ее убили?” — ужаснулась я и, всхлипнув, подползла к дверям.

Люська лежала неподвижно. Шура мычал и сопел, ерзая у нее между ног. Юра что-то делал, наклонившись над ее лицом. Когда я поняла, что он делает, меня вырвало прямо на ковер. Потом Шуру сменил Миша, но у него почему-то сначала ничего не получалось, он очень переживал по этому поводу, но Юра его успокоил — сказал, что так бывает иногда, если перепьешь. Потом они подмыли Люську из чайника, натянули на нее трусы и перетащили в кресло. Люська была совершенно никакая — руки болтались, голова запрокинулась…

Я часто думала потом — почему я не убила их тогда же, сразу? Всех! Или хотя бы кого-нибудь одного. На сколько проще мне бы жилось на свете после этого…

Испугалась? Да, наверное.

Люське уже все равно. Все, что могло случиться, случилось. Ничего не изменишь. А я? Вдруг они и со мной сделают то же самое?… Нет, я не думала так, я вообще ни о чем тогда не думала и ничего не чувствовала, кроме ужаса и беспросветной тоски. Все слова я подставила потом, а тогда лишь беззвучно выла в дверной щели, затыкая себе рот кулаками.

Когда они ушли, я, шатаясь и спотыкаясь, добрела до Люськи и прямо упала на нее, обхватила руками, вся трясясь от рыданий.

“Люсенька! Лю-ю-юся! — задыхалась я, тормошила, целовала ей руки, гладила лицо. — Люсенька, милая, очнись…”

Щеки и подбородок были у нее перемазаны чем-то белым, я намочила полотенце, обтерла ей лицо. Она застонала, приоткрыла белесые, мутные глаза.

— Люся? — робко обрадовалась я, но она снова отключилась.

Тогда я раздела ее, перенесла в постель и долго сидела рядом, плача и целуя ее.

С запоздалым раскаянием я думала — зачем я привела сюда этого Юру? Зачем я вышла, когда они все трое стали пялиться на Люську? Зачем? Да пусть бы это случилось со мной! Пусть! Так мне и надо! Но Люська? При чем здесь она? Как это жестоко, как несправедливо, как бессмысленно! Вся жизнь ее теперь сломана, все рухнуло…

На самом-то деле сломалась и рухнула моя жизнь, но тогда я об этом еще не догадывалась.

Чтобы отвлечься, я убрала квартиру, выбросила бутылки и окурки в мусоропровод, перемыла посуду. А когда подметала пол, нашла под столом водительские права Юры. Я сунула их к себе в сумку. Сама не знаю зачем. Никаких определенных планов у меня тогда не было.

Потом я прилегла рядом с Люськой, уткнулось ей лицом в плечо и тихо плакала, обнимая ее.

Среди ночи Люську начало тошнить, ее просто выворачивало наизнанку. Я бегала с тазиками и с чайником, рылась в аптечке, пихала в нее какие-то таблетки, но все незамедлительно выскакивало обратно. Так мы промучались до самого утра. Как только ей стало немножко полегче, я заставила ее выпить чаю и принять душ. Она, морщась, сказала мне: “Выйди, пожалуйста…”, она такая стеснительная, Люська, — даже когда переодевается, всегда просит меня отвернуться. Я вечно смеялась над ней, дразнила: “А с мужем ты как спишь — тоже в полном обмундировании?” Люська краснела и опускала ресницы, из чего я могла заключить, что на мужа ее патологическая застенчивость не всегда распространяется.

Выходить из ванной я наотрез отказалась, несмотря на ее мольбы. Она же совсем слабенькая была, Люська, — ноги не держат, коленки подгибаются. Не могла я ее одну оставить.

— Что это со мной? — смотрела она на меня с жалобным недоумением. — Я прямо вся, как побитая…

“Еще бы”, - мрачно думала я и, отводя глаза, бормотала:

— Перепила, наверное… Бывает.

— Нет, нет, — с сомнением качала головой Люська, — я почти ничего не пила. Может, колбасой отравилась?…

“Наверное, они ей чего-то подсыпали, — догадалась я. — Или вкололи… Она же абсолютно ничего не помнит!”

“Ее счастье”, - угрюмо порадовалась я.

Люська покорно подставляла тело тепленьким жиденьким струйкам — у них на восьмом этаже напор плохой, а я исподтишка разглядывала ее с каким-то странным и, кажется, порочным, любопытством. Я воровато обшаривала глазами все тайные подробности, все укромные складочки, родинку на левой груди, темный треугольник внизу живота, редкие слипшиеся волоски под мышками, беззащитные розовые соски… Я вдруг подумала, как, должно быть, любит Гришка ласкать это нежное тело, как упивается всеми его ямочками и выпуклостями, как подробно целует его… И тут у меня перед глазами всплыла вчерашняя картина — Люська, распяленная, как лягушка, на столе, среди окурков и стаканов, это пыхтение, сопение, влажное чавканье, и мне показалось, что тело ее уже осквернено, испоганено, тронуто тленом, покрыто плесенью и мокрицами. Я стиснула зубы.

Люська, несмотря на свое аморфное состояние, что-то почувствовала, она обеспокоено взглянула на меня и прошептала:” Не смотри”.

— Я и не смотрю, — равнодушно сказала я, — больно надо…

Первое время я заходила к Люське почти каждый день после работы, даже, кажется, изрядно надоела ей. А уж когда Гришка вернулся, мои визиты стали и вовсе неуместными. Да и мне смотреть на этих влюбленных голубков было, честно говоря, скучновато. Семейные идиллии — не мой жанр.

В общем, убедившись, что она действительно ничего не помнит и не собирается пилить вены тупым ножом и топиться в стакане с томатным соком, я вполне успокоилась.

В конце концов, это еще не самое страшное. Тем более, что она действительно ничего не помнит.

Она ничего не помнит, я ничего никому не скажу, а те ублюдки и подавно не заинтересованы в утечке информации. Судя по тому, как они тщательно заметали следы, вечера воспоминаний не входят в их дальнейшие планы. Никто ничего не узнает. Это главное. Значит, все нормально.

И я решила уделить некоторое внимание личной жизни, изрядно подзапущенной за последнее время. Тут у меня как раз кое-что наметилось в этом смысле. Один довольно симпатичный аспирант. Костя. Правда, разведенный. Но с серьезными намерениями. Правда, жил он в общежитии в комнате на двоих. Но зато у него была своя собственная палатка. И мы с ним очень увлеклись рыбной ловлей. Это было так романтично — лес, озеро, розовый закат, булькающая на костре уха. Мы купались голыми перед сном, а потом забирались вдвоем в один спальный мешок и … Ну, ладно. Что об этом вспоминать. Все это было давно и неправда. Но он действительно собирался на мне жениться. И говорил, что любит. Врал, наверное…

Однажды я выбрала свободный вечер и забежала к Люське. Она была одна, и я сразу поняла — что-то случилось.

— С Гришкой поругалась? — спросила я.

Она вяло пожала плечами.

— Поругалась, — укоризненно сказала я. — Из-за чего?

Она молчала, опустив голову.

— Ну, давай, рассказывай! — потребовала я. — Небось из-за ерунды?

Она вскинула голову и глаза ее стали выпуклыми от слез.

— Я беременная, — сказала она.

— Так это же хорошо! — не очень искренне сказала я. Не знаю, почему, но я сразу почувствовала недоброе.

Кстати, выглядела Люська ужасно — лицо землистое, вся в каких-то пятнах.

— И какой срок? — поинтересовалась я.

— Поставили двадцать четыре недели, — сказала она, — но это неправильно. Ведь Гриша только в конце апреля вернулся, — значит, никак не может быть больше двадцати… Но это ничего, пускай, это даже хорошо, потому что раньше в декрет отпустят. Только…

— Что еще? — смотрела я на нее с ужасом. Неужели она совсем ничего не понимает? Неужели она такая дура?…

— Понимаешь, — пролепетала Люська, — у меня обнаружили болезнь…

— Какую? — заорала я. — Какую болезнь у тебя обнаружили?

— Венерическую, — опустив глаза, выдохнула она.

— О, господи, — я стиснула голову руками, впилась ногтями в кожу. Господи! Господи! За что?…

У Люськи задергались губы, слезы хлынули потоками.

Она ревела, как маленькая, некрасиво кривя рот, часто-часто моргала глазами, шмыгала носом.

— Как он мог? — ей не хватало воздуха, голос прерывался. — Как он мог?

— Что? — непонимающе уставилась я на нее.

— Он писал мне такие письма! А сам… а сам… в это время…

Дошло! Она думает, что это он ее заразил. Ну и ну…

— Так, — сказала я, — так. Понятно. Но ты хоть выяснила у него, как это могло случиться?

Она скорбно поджала губы.

— Ничего я не собираюсь выяснять! Меня не интересуют подробности.

— Люся! — внушительно сказала я. — Так нельзя, Люся! Ты должна с ним поговорить.

— О чем говорить? — снова заревела она. — О чем? Он трус! Он даже не сознается! Он говорит, что ничего не было. Подлец!

— А может, и правда ничего не было? — осторожно сказала я.

— Да-а? А как же тогда?… Как?

— Ну, — махнула я рукой, — есть тысяча способов. Через посуду, через полотенце… В бане. Да мало ли…

Люська перестала плакать. Она посмотрела на меня с надеждой.