Моя купель - Иван Григорьевич Падерин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ему было девятнадцать, мне — двадцать два. За ошибки в боевом деле винят старших. Разумеется, тут есть и вина саперов. Они заверили нас, что «мины обезврежены до самого вражеского передка». Однако именно эту, самую коварную, не обезвредили. Побоялись быть обнаруженными в такой близи от противника или поверили, что после преодоления трехсотметровой нейтралки мы проскочим эту двадцатиметровую полосу без потерь и без остановки. Мы проскочили, но могли и не проскочить. Перед противопехотными минами робеют самые отчаянные — после взрыва мины под ногами Андрея Таволгина могла получиться заминка в наших рядах, которой постарались бы воспользоваться пулеметчики врага.
Впрочем, они уже не могли открыть огонь. Их лишили такой возможности наши гранаты. Огонь открыли только те пулеметчики, что находились на флангах боевого охранения. Они не видели, какие были у нас лица, с какой решительностью мы шли в атаку, и потому могли еще припадать к прицелам...
Мы подняли Андрея Таволгина после выполнения боевой задачи. Теперь юношеских ямочек на его щеках невозможно было разглядеть. Перед нами лежал не улыбчивый парень, а глубокий старик. Смерть от противопехотной мины состарила его. И если бы тут находились его отец и мать, то они едва поверили бы, что это их сын. Почему он оглянулся — могу объяснить только я. Но как в этом признаться? Его мать и отец знали характер Андрея и, конечно, до конца жизни будут винить и проклинать меня за то, что я своим упреком подогрел в нем страсть быть впереди и тем самым толкнул на тот короткий шаг к гибели.
Позже как-то в разговоре о нем, о его улыбчивом лице, о ямочках на щеках кто-то из друзей спросил:
— А в момент броска в атаку он тоже улыбался?
— Не знаю... Не видел... Не помню... — растерянно ответил я.
Такой ответ мог насторожить моих собеседников: стало быть, я не участвовал в этой атаке, если ничего не запомнил. Благо, со мной разговаривали бывалые фронтовики, и никто из них ни взглядом, ни словом не выразил удивления. В самом деле, кто из фронтовиков может засвидетельствовать, что было на лицах его соседей справа и слева в момент атаки? Таких я не знаю.
Когда выскакиваешь на бруствер, то уже ничего не видишь, кроме той тропки, которую мысленно промерял шагами еще до атаки несчетное количество раз, когда и выбирал себе кратчайший и самый быстрый путь до намеченной точки, цепляясь глазами за бугорки и ямки, которые могут укрыть тебя от осколков и пуль. Все твое существо подчинено одному-единственному велению разума — как можно скорее проскочить опасную зону. А зона эта, порой более полукилометра, прошивается огнем пулеметов, каждый метр пристрелян орудиями и минометами, отдельные участки густо заминированы. И с воздуха тебя могут достать очередями скорострельных авиационных пушек и пулеметов или разнести в клочья взрывом бомбы. В общем, на каждом шагу можешь встретить смерть. И некогда, просто нет физической возможности заглядывать в лица своих товарищей.
Инстинкт самосохранения не позволяет тебе быть в такой момент любопытным. Ни в первой, ни во второй, ни в десятой атаке мне не удалось одолеть страха за жизнь, и поэтому я ничего не видел, кроме своего пути к избранной точке. При этом все последующие броски в атаку мне давались все труднее и труднее. К опасности, тем более к смертельной, привыкнуть нельзя, можно только делать вид, что тебе страх неведом.
Каков ход мыслей в атаке — трудно пересказать. Мне, например, казалось, что я меньше думал, а больше волновался, бегут ли за мной люди или залегли. Такова забота политработника ротного и батальонного звена в атаке. Политработник не руководит боем, а ведет людей в бой. Нет ничего на свете труднее, чем поднимать залегшие цепи и выводить их из зоны прицельного огня. Поэтому уже после первых наступательных боев под Москвой в декабре сорок первого я научился по слуху и каким-то чутьем угадывать, как развивается атака моей роты, моего батальона. И тогда же меня стало преследовать одно корыстное и стыдное самоутешение: в этом бою или в этой атаке пули и осколки врага остановят кого-то из моих соседей справа или слева, а я останусь цел.
Так думалось. Я готов был казнить себя за это и прятал глаза от товарищей, когда прощался с убитыми или отправлял раненых на медпункты. В то же время спрашивал себя: хватило бы у меня сил броситься вперед и вести за собой людей в круговорот огня, если бы не верил в свое счастье, не внушал себе веру в неуязвимость? Не уверен и не берусь утверждать обратное. Обреченность равнозначна слепой храбрости. Кому смерть нипочем, тот уже не боец. Он и себя погубит, и товарищей может поставить перед гибельным сомнением — лежать или подниматься. И наоборот, отвергая мысли о гибели, находишь в себе силы для быстрых, решительных действий, и сознание подсказывает тебе самые разумные и самые рациональные решения. Способность бороться за себя в любых условиях дана человеку с первого дня рождения, впитана с молоком матери.
Потом в откровенных беседах с верными друзьями, не умеющими таить своих дум, я не раз признавался: боюсь ранения в ноги. Отстающим, как правило, достается больше осколков и прицельных пуль: медленная цель берется на мушку легче. Быть может, потому в атаках настоящие бойцы стремительны и стараются не отстать от идущих впереди. И как тут не проклинать заминированные поля, особенно противопехотные мины, и тех, кто их так злобно ставил против самых смелых!
Андрея Таволгина мы похоронили в морозный декабрьский день сорок первого недалеко от Калужского шоссе, западнее Малоярославца. Мела поземка, колючие иглы мороза впивались в кожу голых рук. Горсть земли в перчатках на гроб погибшего не бросают — грешно.
Тогда же мою совесть ждали новые испытания.
В полдень комиссар дивизии, в состав которой был включен наш лыжный батальон, приказал мне подобрать двадцать лыжников для выполнения особого задания.
— Самых надежных, ловких и выносливых, — предупредил он меня.
Стремясь отомстить за гибель Андрея Таволгина, я включил себя в список первым, затем подобрал еще девятнадцать, которых хорошо знал. Знал по мирной жизни, по соревнованиям за честь района, особенно в лыжных гонках.
