Сказочница (СИ) - Наталья Константинова (Ниекея)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Князь на коленях стоял у ручья, когда из-за черных гранитных скал в небо взвилась исполинская тень. Медные крылья заполонили небосклон, вместо солнца засиял огромный янтарный глаз. И тени брызнули прочь, разорванные в клочья, и засвистел ветер, складываясь в небывалую мелодию. Дракон уходил все выше и выше — словно мог раствориться в небесной синеве или грудью упасть в золотой диск солнца. А с длинного хвоста осыпались градом драгоценности — золото, каменья, жемчуг…
— Не успел князь натянуть тетиву, как из-за его собственной спины в небо стрелой сорвался синий дракон. — Неспешно ткала узор рассказа слепая певунья, и в гробовом молчании внимал ей Гореславин двор. — В одно мгновение драконьи тела переплелись на незыблемой высоте, под самым небом.
И ничего прекраснее этого танца не знала земля. Солнце вспыхивало на стальных гребнях, длинные хвосты сплетались в небывалые узоры. Пестрые крылья закрывали небосклон, но сквозь них пробивалось солнце — яркое и неудержимое. А потом огромные тела канули вниз — и в стремительном своем паденье драконы обратились в людей. Раскаленный алый шелк мешался с лазурным аксамитом, и князь узнал в нем платье княгини, приютившей его.
— Он понял, — понижая голос, продолжала слепая певица. — Что никогда его стреле не пробить драконью чешую и железные крылья. Поэтому он натянул тетиву и выпустил стрелу в клубок женских тел, окутанных шелком и бархатом. Князь хотел пронзить не княгиню, но ту, что мгновение назад была алым драконом. Однако стрела выбрала себе иную цель, и синее платье побурело от крови.
В ту же секунду медные крылья закрыли солнце, и страшный крик алого чудовища сотряс воздух. Князь вскочил на коня и бросился прочь, слыша за спиной рев и грохот. В чертогах княгини ему дали приют, накормили, хотя и самих их постигло страшное горе. Пропала княгиня…
— Все? — нетерпеливо спросила старая нянька, боязливо кутаясь в черный платок.
— Все, — ровно ответила слепая певица, ощупывая ладонью горло.
— Это неправильная сказка, — возмущенно затарахтела старуха. — И что сталось с князем? И с чего это княгиня туда полетела, почему не может спокойно на троне сидеть? Чему ж такая сказка людей научит?
— Боярыня Гореслава истребовала правдивую сказку, — равнодушно ответила певица. — А у правды редко бывает начало и конец, и еще реже есть цель и смысл. Я сказала то, что знаю точно. Но если госпоже интересно, что я сама думаю об этом, я могла бы ей поведать. Но только ей одной.
— Ишь ты, цену себе набивает!.. — возмутилась старуха. — Гнать бы ее взашей, Гореславушка! Нечисть какую сказывает, мудрено и непонятно, еще опозорит тебя…
— Велите гуслярам стелить в сенях. А певицу, ежели она не против, ко мне привести, — отошла от окна Гореслава, в задумчивости кусая гривенник у виска на повойнике. Много мыслей поселилось в ее голове после этого рассказа, и многое она хотела испросить у слепой певицы.
Та охотно явилась ее глазам. Была она стройной, почти иссушенной, и высокой, а в волосах с черными прядями мешались серебряные нити у висков и у лба. Гореслава решила, что женщина уже стара, но, когда та кланялась, стан ее гнулся гибко и легко. Губы же были мягкими и полными, хотя бледными от сухости. Гореслава повелела принести певице меду, и долго смотрела, как та пьет, и потом еще дольше глядела на налившиеся цветом губы.
— Если ты устала, ты могла бы отдохнуть с дороги, а затем уже продолжить свою историю, — мягко предложила Гореслава.
Певица качнула головой, не покрытой ничем, с волосами, свободно струящимися по неподпоясанной рубахе.
— Нет, хозяйка. Если поставишь ты мне лавку, чтобы могла я положить на колени гусли, я прямо сейчас расскажу все, что сама думаю о той истории, — она опустилась на внесенную лавку, расправила на коленях подол. — Только сперва ответь мне, почему звенят гривенники на твоем повойнике, отчего шелестят о ткань твоего летника серебряные наручи? Почему не косник длинной косы по полу стелется?
— О чем же ты, юродивая? — нахмурилась старуха. — Жена она, знатного мужа жена, оттого и повойник голову покрывает, и запястья нежные наручи обнимают…
— Отчего, Гореслава? — не слушая старуху, спросила певица. Слепое ее лицо было обращено к самому лицу Гореславы — бледному, испуганному от простого вопроса. — Голос у тебя звонок, шаг легок. Какая же ты жена и какой бы муж оставил тебя нетронутой?..
— Повели прогнать ее, княгиня! — всполошилась нянька. — Крамолу на князя бесстыдную заводит, о твоем достоинстве речи мутные сказывает. И сказки у нее какие-то скверные, и сама она без платка…
— Не шуми, Настасья, ради бога, — одними губами потребовала Гореслава. — Ты лучше поди, об ужине распорядись, я сама с гостьей поговорю.
— Одних вас бросить? С этой?.. — Гореслава не ответила, и старуха, еще больше горбясь и с тревогой глядя на любимую воспитанницу, вышла прочь.
Вдвоем остались в светлице женщины и долго молчали, покуда не зазвенели гривенники снимаемого повойника, пока не задребезжали скинутые на пол наручи.
— А что поменялось, а, певунья?.. — вскричала с болью Гореслава, вслушиваясь в легкость, с которой волосы рассыпались по плечам. — Не теши ни себя, ни меня — я жена и по закону. А то, что зачать не могу…
— На радость тебе это, — хмыкнула певица. — И все же ты не жена, Гореслава. Закон — одно, а только нрав у тебя неспокойный, только сердце еще любви ищет — это вернее будет. Ну да не мое это дело, только любопытно стало.
— Умеешь ты косы плесть, слепая? — зло спросила Гореслава, подбирая с пола повойник и наручи, складывая их на столе.
— Заплету, в девяносто девять прядей косу заплету, — улыбнулась певица, и снова стало Гореславе грустно. — А пока плету, расскажу, что о той истории известно, да говорить запрещают.
Руки слепой певицы вкрадчиво перебирали волосы Гореславы, разделяли их на множество шелковистых прядей, золотой
