Княжна Тата - Болеслав Маркевич

Онъ звалъ ее, какъ звали ее въ семьѣ, Ташей или Тата, со временъ перваго знакомства съ ней, когда она длинною, худою, двѣнадцатилѣтнею девочкой пріѣхала въ Большіе Дворы съ матерью изъ-за границы, гдѣ онѣ предъ тѣмъ прожили года четыре сряду, и гдѣ она въ продолженіе этого времени "перезабыла свой русскій языкъ". Онъ очень плѣнился тогда этимъ ея галлицизмомъ и забавными оборотами рѣчи и подбивалъ ее постоянно на разговоры, которые лукавая дѣвочка, замѣтивъ это, вела уже нарочно на самомъ изломанномъ русскомъ языкѣ. Позднѣе сталъ онъ учить ее верховой ѣздѣ и доводилъ до слезъ своимъ "педантствомъ", по выраженію ея. Онъ съ своей стороны называлъ ее "бѣшеною" и въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ никуда не пускалъ ѣздить безъ себя. А такъ какъ ни единая душа въ Большихъ Дворахъ не рѣшилась бы осѣдлать ей лошади безъ приказанія Александра Андреевича, а самому ему часто некогда было ѣхать съ нею въ то именно время, когда ей вздумывалось, Таша дулась и по цѣлымъ часамъ не говорила съ нимъ, сидя подлѣ матери за какою-нибудь ручною работой, не поднимая глазъ и съ продольною морщинкой между каштановыми, тонко очерченными бровями. Онъ очень любилъ эту морщинку и ея нѣмой гнѣвъ и, въ свою очередь, притворялся обиженнымъ. Робкая, маленькая княгиня-мать испуганно тогда переводила вопрошающіе взгляды съ дочери на Скавронцева и обратно и начинала вздыхать… Кончалось обыкновенно тѣмъ, что Александръ Андреевичъ выпрямится вдругъ во всю длину свою и возгласитъ веселымъ басомъ: "ну, капризница, пожалуйте, лошади поданы, извольте амазонку надѣвать!"

Настало время вывозить ее въ свѣтъ. Въ эту счастливую пору ея первыхъ выѣздовъ, когда послѣ блестящей петербургской зимы онѣ пріѣзжали на лѣто въ Большіе Дворы, Тата очень подружилась со Скавронцевымъ. Голова ея вся полна была молодаго чада, живыми впечатлѣніями едва пережитыхъ петербургскихъ радостей. Ей нуженъ былъ слушатель, наперсникъ, которому могла бъ она говорить о балахъ въ Концертной, о Кавалергардскомъ манежѣ, о каткѣ въ Таврическомъ Саду, и который "не спрашивалъ бы, что это все такое"; кто эти люди, чьи имена постоянно срывались съ ея языка, въ чемъ прелесть того волшебнаго міра, что улыбался ей на зарѣ ея восемнадцати лѣтъ. Неистощимы въ тѣ дни были ея разсказы, ея восторги въ продолженіе безконечныхъ прогулокъ верхомъ, на которые по-прежнему отправлялась она каждое послѣ-обѣда въ сопровожденіи своего бывшаго учителя-"педанта". Скавронцевъ слушалъ ее жадно, съ тайною тоской въ сердцѣ. Да, онъ зналъ этотъ міръ, въ которомъ и ему когда-то отведено было мѣсто, — этихъ людей, сверстниковъ своихъ, или бывшихъ подчиненныхъ, теперь такъ далеко ушедшихъ по пути, съ котораго сошелъ онъ навсегда. Отъ разсказовъ этой "дѣвочки" вѣяло на него и горечью безплодныхъ сожалѣній, и проницающимъ запахомъ его собственной молодости, съ ея золотыми обольщеніями и страстными грезами; онъ переживалъ ихъ опять ощущеніями этой молодой жизни, довѣрчиво раскрывавшейся предъ нимъ…

— Ну, Тата, такъ какъ же? спрашивалъ онъ ее, подавляя вздохъ и принимаясь улыбаться:- ферлакуровъ много?

— Довольно съ меня! хохотомъ отвѣчала она на это, — Гриницынъ, Воротынскій, Фунвенбергъ…

— Смотрите же, отечески наставлялъ онъ ее, — держите ухо востро, не раскидывайтесь! Выйти умно замужъ въ Петербургѣ — штука тонкая!

Но время бѣжало; быстро миновали дни юныхъ обольщеній. Съ каждымъ годомъ все короче становились ихъ верховыя прогулки, все обрывистѣе ихъ бесѣды. Александръ Андреевичъ уже не допрашивалъ, не дѣлалъ отеческихъ наставленій: княжна Тата, чуялъ онъ, сама хорошо знала теперь, что выйти замужъ въ петербургскомъ свѣтѣ — "штука тонкая".

Ей, по завѣщанію отца, назначалось при замужствѣ полтораста тысячъ, которыя грошъ ко грошу и накоплены были Скавронцовымъ въ теченіе его управленія изъ доходовъ Большихъ Дворовъ, наслѣдованныхъ ея братомъ. По размѣрамъ жизни того общества, въ которому принадлежала она, для тѣхъ избранныхъ, на кого она мѣтила, это было, конечно, далеко не большое состояніе. Но все же она была не безприданница, носила одну изъ громкихъ фамилій Россіи, была притомъ хороша собой, элегантна, особенно отличаема и любима въ высшихъ сферахъ, пользовалась репутаціей ума и образованности, сложившеюся (къ ея несчастію) какъ-то съ перваго появленія ея въ свѣтѣ. Она имѣла право высоко мѣтить… А между тѣмъ… Одинъ изъ большихъ петербургскихъ тузовъ, старикъ наблюдательный и остроумный, глядя на нее однажды сквозь золотые очки на какомъ-то балѣ, сказалъ, обращаясь въ своему сосѣду: "charmante en touts points, mais pas de chance!" и это слово, тутъ же подхваченное, пристегнуто было съ тѣхъ поръ какимъ-то злымъ девизомъ въ ея имени. Дѣйствительно, княжнѣ Тата не выходило линіи, какъ выражаются купцы въ нашихъ комедіяхъ, не давалась "доля", какъ поетъ украинская пѣсня. Цвѣты ея свѣтскихъ успѣховъ никакъ не дозрѣвали до ягодъ. У нея много было поклонниковъ, "ферлакуровъ", были и дѣйствительно влюбленные въ нее; отъ полунасмѣшливаго, полунѣжнаго, салоннаго flirtation и до трепетныхъ звуковъ искренняго чувства ей довелось прослушать всю эту гамму лести и вкрадчивыхъ соблазновъ, что всегда такъ сладко звенитъ женскому уху. Но свѣтская поэзія не переходила для нея въ желанное прозаическое предложеніе "руки и сердца". Кругомъ ея то-и-дѣло завоевывали завидныхъ жениховъ сверстницы ея, далеко уступавшія ей и рожденіемъ, и прелестью, и даже состояніемъ, а она, все такая же прекрасная и отличаемая, сидѣла пока все у того же берега и ждала погоды. Бываютъ такія судьбы!..

Баронесса Крюднеръ въ своемъ знаменитомъ въ оно время романѣ Valérie очень вѣрно замѣтила, что "люди, исключительно отдавшіеся свѣту, кончаютъ тѣмъ обыкновенно, что дѣлаются человѣконенавистнивами и умираютъ, клевеща на жизнь". Тата находились теперь на грани этой ненависти и клеветы. Она уже десятый годъ ѣздила въ свѣтъ и каждымъ нервомъ своего существа болѣзненно ощущала теперь, что она приглядѣлась до оскомины всей этой праздно-толкущейся, скучающей и скучной, бездушной и обезличенной толпѣ, среди коей продолжала вращаться она, что она уже представляла собою нѣчто въ родѣ фамильной мебели, старинной, всѣмъ надоѣвшей картины. Она переходила на степень общественнаго авторитета, въ отдѣлѣ "почтенныхъ". молоденькія свѣтскія дебютанки спѣшили представляться ей и присѣдали при этомъ низко, низко, будто предъ семидесятилѣтнею статсъ-дамой… О, какъ часто, блѣднѣя и закусывая губу, должна была сдерживать себя наша княжна, чтобы не отвѣчать дерзостью на заискивающія улыбки этихъ свѣжихъ молодыхъ лицъ, на эти глубоко оскорбительныя въ почтительности своей присѣданія!

А растерянные взгляды, а сдержанные вздохи матери, — ея маленькой, чувствительной, вѣчно болѣвшей мигренью матери, отправлявшейся еженедѣльно тайкомъ отъ нея ко "Спасителю", въ домикъ Петра великаго, ставить свѣчку, "чтобы Тата нашла un parti convenable", — а сжатыя брови и безмолвно потягиваемый усъ братца, князя Анатолія Васильевича, послѣ каждаго новаго недочета, когда еще разъ ускользалъ намѣченный "parti convenable" изъ, далеко, тонко и умно закинутой подъ него сp3;ти! О, это "положеніе товара", какъ выражалась она, — "котораго никакъ не удается сбыть съ рукъ", — какъ его было не ненавидѣть, какъ не ненавидѣть эту "завидную, блестящую жизнь, по горло въ сливкахъ петербургскаго high life"! Она припоминала: утренніе визиты, "Англійскій магазинъ", обѣдъ у дяди министра, Патти, балъ въ Концертной, платье отъ Ворта, пріемный день дома по средамъ, спектакль у princesse Irène, платье отъ Ворта, утренніе визиты, обѣдъ въ австрійскомъ посольствѣ, балъ въ Эрмитажѣ, платье отъ Ворта, "Англійскій магазинъ", Патти, просто балъ, утренніе визиты, обѣдъ у… И девять лѣтъ, девять лѣтъ сряду все то же безмысленное колесо, тѣ же плоскія лица, тѣ же "ходы и выходы", тотъ же книжный французскій языкъ, съ остротами, прочтенными утромъ въ Figaro, тѣ же витіеватые по-старинному государственные сановники и натянутые, молчаливые по-новому ихъ будущіе преемники! Лучшіе годы, — "и ни одного свѣжаго, здороваго воспоминанія" говорила она себѣ, "и ничего во всѣхъ этихъ людяхъ, ничего, кромѣ змѣиной зависти и лакейскаго тщеславія!"…

Другая жизнь?… Но гдѣ-жь она? Тата, презиравшая общество, къ которому принадлежала, была въ душѣ скептикомъ, какъ всѣ почти люди, выросшіе въ этомъ обществѣ. Она не вѣрила ни въ филантропію, ни въ лорда Редстока, ни въ Георгіевскую Общину, ни въ новыхъ людей, ни въ женщинъ науки, ни въ соціальныя задачи, о которыхъ случалось читать ей въ русскихъ газетахъ. На ея глаза все это было "шутовское переодѣванье, гдѣ подъ каждымъ платьемъ узнавалось опять то же: дурацкое или лицемѣрящее тщеславіе, или зависть людей, хуже одѣтыхъ, чѣмъ мы". Но еслибы кто-нибудь даже и успѣлъ переубѣдить ее въ этомъ, она уже ни въ какомъ случаѣ не была въ состояніи обманываться на счетъ себя самой. Она сознавала себя совершенно неспособною обмывать раны нищихъ или пѣть серьезно англійскіе псалмы, равно какъ надѣть синія очки и закатывать глаза въ потолокъ при словѣ "прогрессъ". Другой жизни для нея не было; она, "какъ устрица", говорила себѣ наша княжна, "должна была жить и умереть у той скалы, съ которой была прикована, и проклинать эту скалу!"…