История одной деревни - Ольга Лапина

Сначала я очень хотел быть русским. Мне хотелось слиться с большим этносом, стать его частью, разделить с ним его историю, его ошибки и достижения. Мне хотелось быть защищенным его силой, ощутить этот специфический комфорт безнаказанной неправоты, который может дать только национальная, кровная сплоченность.

Однако потом я понял всю тщетность своих усилий. Все разбивалось об имя. Кох Альфред Рейнгольдович – это (как правильно однажды заметил Леня Парфенов) бундестаг с бундесратом, да еще и с бундевером. Никогда, ни при каких обстоятельствах с таким «погонялом» нельзя стать русским человеком. Ведь это только кажется, что для национальной идентификации достаточно самоидентификации. Это далеко не так. Вот что толку, что я воображу себя чеченцем или грузином? Да прочитай я хоть тонны книг про их нравы и обычаи, выучи досконально их язык и проведи много лет среди них, все равно: если они сами меня не посчитают их соплеменником, все мои потуги будут напрасны. А с такими стартовыми данными, как у меня, рассчитывать на то, что русские меня примут в свой народ, – верх легкомыслия.

Нет, я не обижаюсь на русский народ. Упаси Боже. Я благодарен русской культуре, русскому языку, всем русским женщинам, которых я любил и люблю. Более того, русская ментальность – это, пожалуй, наиболее понятная и освоенная мною ментальность. Но я не мог проникнуть сквозь национальную скорлупу внутрь этого этноса: они меня не пускают. Как только я теряю бдительность и начинаю говорить то, что я думаю, как тут же следует окрик: «Это не ваше дело! Если вам не нравится у нас – можете убираться в свой Израиль!» Израиль – это даже как-то понятно. Это некий ветхозаветный образ Земли обетованной. Да и всякая нерусская фамилия у любого великоросса автоматически проходит «еврейский экзамен». Который я, разумеется, почти всегда проваливаю. Кстати, если даже кто-то так не говорит (про «убирайтесь»), это не значит, что он так не думает.

Однако в обладании таким именем есть определенные утилитарные преимущества. Например, еще ни разу ни один следователь за всю историю моих взаимоотношений с правоохранительными органами не написал правильно мои фамилию, имя и отчество одновременно. Почти всегда в повестках была ошибка, и я имел легальное основание считать, что вызывали не меня.

Относительно шуток в мою сторону можно написать целое социопсихологическое исследование. С пеленок я знаю про «палочку Коха», про «гауляйтера Украины» и про «жену директора Бухенвальда». Причем считается, что все это «остроумие» чрезвычайно оригинально и до судорог смешно. На «палочке Коха» остановлюсь подробнее, потому что она, в моем представлении, является неким феноменом.

Всю жизнь, в какой бы компании я ни оказался, будь то профессора и политики, трактористы и бетонщики, искусствоведы и музыканты, шоферы и доярки, бизнесмены и режиссеры, все люди вне зависимости от образовательного и интеллектуального уровня после получаса беседы обязательно как-нибудь ввернут эту пресловутую «палочку». Кто-то – искренне пытаясь по-дружески пошутить, кто-то – думая, что он таким образом меня тонко поддевает, кто-то – натужно стремясь показаться эрудированным и оригинальным.

После произнесения в мой адрес этого сакрального словосочетания «палочка Коха» поведение всех людей (опять же независимо от их возраста, происхождения и умственного развития) абсолютно одинаково: они хитро прищуривают глаза, на губах у них появляется саркастическая улыбка и они начинают вертеть головой, ища мысленных аплодисментов от участников беседы: смотрите, мол, как здорово и залихватски я пошутил!

Я давно уже никак не реагирую на этот «юмор». Все это я уже слышал миллион раз. Да, я знаю, что тут обыгрывается мой член. Мой член – это и есть «палочка Коха», она же – возбудитель туберкулеза. Да, это дико, до колик смешно. Смешно ведь, правда? Я даже своего сына назвал – Роберт. В честь великого нобелевского лауреата Роберта Коха, открывшего кроме возбудителя туберкулеза также еще и возбудителей холеры и сибирской язвы.

Вот как тут (при всем желании) стать русским? «Немец, перец, колбаса» – и все тут. Самое простое было бы – поменять имя, фамилию и отчество. Стать каким-нибудь Александром Родионовичем Карповым (у меня мать – Карпова). И все, дело в шляпе. Но тут начинаются запинки… Как писал О’Генри, «что-то внутри нас выбирает нашу дорогу».

Вот взять хотя бы имя – Альфред. Древнегерманское, еще дохристианское имя, означающее «голос лесных духов». Этим именем был назван один из братьев моего отца, Альфред Кох, 1912 года рождения. Родился в немецкой колонии Михаэльсфельд (ныне деревня Джигинка Анапского района Краснодарского края). Рос вместе со своими братьями и сестрами в обычной крестьянской семье деревенского кузнеца, моего деда Давыда Карловича Коха и его жены Августины Рудольфовны Кох (в девичестве – Бухман). Закончив школу, поехал в Ленинград, отучившись там в педагогическом институте, вернулся в родную деревню и стал работать школьным учителем. Женился, родилась дочь. В 1937 году был арестован по 58-й статье – «антисоветская агитация и пропаганда». В 1938 году – расстрелян. А в 1956-м – реабилитирован. Свидетельство о реабилитации вот оно, лежит передо мной. Здесь черным по белому написано: Альфред Кох – расстрелян. Аж мурашки по коже… Он был кумир семьи, единственный человек с высшим образованием. В честь него мой отец меня и назвал Альфредом. Что, говорите, менять? Как-то не поднимается рука… Может, это голос древних лесных духов говорит мне «Терпи, ничего, так надо, это ты выдержишь»?

Ну, хорошо, пусть будет Альфред. Мало ли какая дурь на людей найдет, могут ребенка и Альбертом, и Джессикой назвать. Но отчество-то, отчество! Рейнгольдович! Это же ни в какие ворота!

Да, согласен. С таким отчеством в русские лучше не соваться. Ну что, будем менять? Рейнгольд означает «чистое золото». Тоже древнее германское, еще языческое имя. Мой отец родился в 1935 году. Когда началась война, ему было шесть лет. В сентябре 1941-го их депортировали из Джигинки в Восточный Казахстан. Отец депортацию плохо помнил. Но жизнь в ссылке в нищем таежном колхозе в деревне Кутиха Бухтарминского района Восточно-Казахстанской области он запомнил на всю жизнь. Всех работоспособных депортированных немцев забрали в трудармию и лагеря. Остались в колхозе одни старики и дети. Голодали страшно. Немцам, по понятным причинам, еда доставалась в последнюю очередь. Многие умерли. Особенно тяжело и голодно было после войны. Казалось, что уже не выдержат. А бежать некуда: паспортов-то нет. В 17 лет отец сбежал из колхоза. Без паспорта, практически на верную гибель в лагере. Болтался в городе полулегально, работая в гараже разнорабочим-смазчиком.

Но тут в марте 1953-го помер Сталин. Начались послабления паспортного режима. Поскольку отец хорошо работал, начальник гаража хлопотал за него, и ему выдали паспорт. Но статус ссыльнопоселенца с него долго не снимали, и он еще лет десять ходил отмечался в спецкомендатуру как репрессированное лицо. За что? Что он понимал в свои шесть лет? Можно ли считать преступником ребенка? Да, впрочем, о чем это я… Все и так ясно.

Отец и потом много и честно работал. Когда разрешили уехать из ссылки, он еще какое-то время подумал, а потом поехал строить Волжский автозавод. Построив его, он на нем до самой пенсии и проработал. У него было много орденов и медалей за доблестный труд. Умер он шесть лет назад. Царство ему небесное. Нет. Отчество тоже менять не будем. Пусть остается какое есть. Плевать, что подумают. Пусть что хотят, то и думают.

Ну, может, хоть фамилию поменять? Будет: Альфред Рейнгольдович Карпов. Звучит, конечно, глупо. Но хоть что-то…

Если так сделать, то я уже не буду связан с тетей Олей. Старшей сестрой моего отца Ольгой Кох, которая фактически спасла его от голодной смерти в колхозе, делилась с младшим братиком последним куском. К ней я каждое лето ездил в Джигинку все 1970-е годы. Она с мужем вернулась в родную деревню сразу, как только разрешили – в 1964 году. Разумеется, их отчий дом оказался занят чужими людьми, и ей его не вернули. Они построились напротив, на другой стороне улицы, и всю жизнь она ходила мимо дома, построенного ее отцом. Пройдя и трудармию, тюрьмы и лагеря, она сохранила спокойную, терпеливую рассудительность. Она была до тошноты чистоплотна, много и красиво вышивала, прекрасно готовила.

А как она доила корову! Мыла ее, затем отдельно мыла вымя, смазывала его вазелином. А потом струи начинали звонко бить в оцинкованное ведро… Какое это счастье: пить парное молоко с выпеченными ею пирожками – кухами. Корова сочно хрустит зелеными стеблями кукурузы или, как ее называют местные казаки, «бодылки», за стенкой аппетитно хрюкают поросята, кудахчут куры, хлопают крыльями гуси. В саду под тяжестью черных и оранжевых ягод склоняют свои ветви вишни и абрикосы местного сорта «жердели». Красное южное солнце садится за «кручи» в конце деревни… Она умерла от рака в 64 года.