Рог быка - Эрнест Хемингуэй

Да, но не иметь работы - это смерть.

Я всегда работал, - сказал пожилой официант. - Ступай на собрание. Можешь не дожидаться.

Ты хороший товарищ, - сказал высокий официант. - Но у тебя нет никакой идеологии.

Mejor si me falta eso que el otro, - сказал пожилой официант (в том смысле, что лучше не иметь идеологии, чем не иметь работы). - Ступай на свое собрание.

Пако ничего не говорил. Он еще не разбирался в политике, но у него всегда захватывало дух, когда высокий официант говорил про то, что нужно перебить всех священников и всех жандармов. Высокий официант олицетворял для него революцию, а революция тоже была романтична. Сам он хотел бы быть добрым католиком, революционером, иметь хорошее постоянное место, такое, как сейчас, и в то же время быть тореро.

Иди на собрание, Игнасио, - сказал он. - Я возьму твой стол.

Мы вдвоем возьмем его, - сказал пожилой официант.

Да тут и одному делать нечего, - сказал Пако. - Иди на собрание.

Pues me voy, - сказал высокий официант. - Спасибо вам.

Между тем, наверху сестра Пако ловко вывернулась из объятий матадора, как борец из обхвата противника, и сердито говорила:

Уж эти мне голодные. Горе-матадор. От страха едва на ногах стоит. Поберегли бы свою прыть для арены.

Ты говоришь, как самая настоящая шлюха.

Что ж, - и шлюха - человек, да только я не шлюха.

Ну, так будешь шлюхой.

Только не по вашей милости.

Оставь меня в покое, - сказал матадор; оскорбленный и отвергнутый, он чувствовал, как позорная трусость снова овладевает им.

В покое? А я, кажется, вас и не беспокоила, - сказала сестра. - Вот только приготовлю вам постель. Мне за это деньги платят.

Оставь меня в покое! - сказал матадор, и его широкое красивое лицо исказилось гримасой, как будто он собирался заплакать. - Шлюха. Дрянная шлюшонка.

Мой матадор, - сказала она, закрывая за собой дверь. - Мой славный матадор.

Матадор сидел на постели. На его лице все еще была гримаса, которую во время боя он превращал в застывшую улыбку, пугая ею зрителей передних рядов, понимавших, что происходит перед ними.

Еще и это, - повторял он вслух. - Еще и это! И это!

Он помнил то время, когда был еще в форме, и это было всего три года назад. Он помнил тяжесть расшитой куртки в тот знойный майский день, когда его голос еще звучал одинаково на арене и в кафе, и как он направил острие клинка в покрытое пылью место между лопатками, щетинистый черный бугор мышц за широко разведенными, могучими, расщепленными на концах рогами, которые опустились, когда он приготовился убить, и как шпага вошла, легко, словно в ком застывшего масла, а он стоял, нажимая ладонью головку эфеса, левая рука наперекрест, левое плечо вперед, тяжесть тела на левой ноге, - и вдруг нога перестала чувствовать тяжесть тела. Вся тяжесть была теперь внизу живота, и когда бык поднял голову, одного рога не было видно, рог был весь в нем, и он два раза качнулся в воздухе, прежде чем его сняли. И теперь, когда он готовится убить, а это бывает редко, он не может смотреть на рога, и где какой-то шлюхе понять, что он испытывает, выходя на бой? А много ли пришлось испытать тем, что смеются над ним? Все они шлюхи, и черт с ними.

Внизу, в столовой, пикадор сидел и смотрел на священников. Если в комнате бывали женщины, он разглядывал женщин. Если женщин не было, он с любопытством разглядывал какого-нибудь иностранца, un ingl s, но, так как сейчас не было ни женщин, ни англичан, он разглядывал весело и дерзко двух священников за угловым столом. Между тем торговец с родимым пятном на щеке встал, сложил свою салфетку и вышел, оставив на столе наполовину недопитую бутылку. Если б его счет в Луарке был оплачен, он выпил бы все вино.

Священники не смотрели на пикадора. Один из них говорил:

Вот уже десять дней, как я здесь, и целые дни я просиживаю в передней, а он меня не принимает.

Что же делать?

Ничего. Что можно сделать? Против власти не пойдешь.

Я уже две недели здесь, и тоже ничего.

Все дело в том, что мы из захолустья. Вот выйдут все деньги, и придется ехать назад.

В свое захолустье. Мадриду нет дела до Галисии. Провинция бедная, глухая.

Можно вполне понять поступок брата Базилио,

И все-таки я как-то не очень доверяю Базилио Альваресу.

В Мадриде многое научишься понимать: Мадрид - погибель Испании.

Хоть бы уж принял и отказал.

Нет. Раньше нужно вымотать человека, извести ожиданием.

Ну что ж, посмотрим. Я умею ждать не хуже других.

В эту минуту пикадор поднялся с места, подошел к столу священников и остановился - седой, похожий на ястреба, разглядывая их и улыбаясь.

Torero, - сказал один священник другому.

- И хороший torero, - сказал пикадор и вышел из столовой - тонкий в талии, кривоногий, в серой куртке, узких брюках навыпуск и сапогах скотовода, каблуки которых пощелкивали, когда он шел к выходу, ступая вполне твердо и улыбаясь самому себе. Его жизнь была замкнута в узком, тесном мирке профессиональных достижений, ночных пьяных подвигов и неумеренного хвастовства. В вестибюле он закурил сигару и, сдвинув шляпу на одно ухо, отправился в кафе.

Священники вышли тотчас же за пикадором, смущенно заторопившись, когда заметили, что они позже всех задержались за столом и в комнате никого не осталось.

Пако и пожилой официант убрали со столов и вынесли на кухню бутылки

На кухне сидел Энрике, парень, который мыл посуду. Он был тремя годами старше Пако и уже озлоблен и циничен.

На, выпей, - сказал ему пожилой официант, налил стакан вальдепеньяс и подал ему.

Можно, - Энрике взял стакан.

А ты, Пако? - спросил пожилой официант,

Спасибо, - сказал Пако. Все трое выпили.

Ну, я ухожу, - сказал пожилой официант.

Спокойной ночи, - ответили они ему.

Он вышел, и они остались одни. Пако взял салфетку, которой утирал губы один из священников, и, выпрямившись, сдвинув пятки, опустил салфетку вниз и потом провел ею по воздуху, следуя головой за движением руки в неторопливой, размеренной веронике. Он повернулся и, чуть выставив вперед ногу, сделал второй взмах, затем шагнул вперед, заставляя отступить воображаемого быка, и сделал третий взмах, неторопливый, безукоризненно ритмичный и плавный, потом, собрав салфетку, прижал ее к боку и, сделав полуверонику, увернулся от быка.

Энрике следил за его движениями критическим и насмешливым взглядом.

Ну, как бык? - спросил он.

Бык очень храбрый, - сказал Пако. - Смотри.

Став в позу, стройный и прямой, он сделал еще четыре безукоризненных взмаха, легких, закругленных и изящных.

А бык что? - спросил Энрике, стоя у водопроводной раковины в фартуке, со стаканом вина в руке.

Еще хоть куда, - сказал Пако.

Не глядел бы я на тебя, - сказал Энрике.

А что?

Смотри! - Энрике сбросил фартук и, дразня воображаемого быка, исполнил четыре безукоризненных, томно-плавных вероники и закончил реболерой, описав фартуком четкий полукруг под самой мордой быка, перед тем, как отойти от него.

Видал? - сказал он. - А я посуду мою.

Почему же?

Страх, - сказал Энрике. - Miedo. Такой же страх и ты бы почувствовал на арене, перед быком.

Нет, - сказал Пако. - Я бы не боялся.

Leche! - сказал Энрике. - Все боятся. Только матадоры умеют подавлять свой страх, и он не мешает им работать с быком. Я раз участвовал в любительском бое быков, и мне было так страшно, что я не выдержал и убежал. Все очень смеялись. И ты бы тоже боялся. Если бы не этот страх, в Испании каждый чистильщик сапог был бы матадором. Ты бы еще больше меня струсил ведь ты деревенский.

Нет, - сказал Пако.

Он столько раз проделывал все это в своем воображении. Столько раз он видел рога, видел влажную бычью морду, и как дрогнет ухо, и потом голова пригнется книзу, и бык кинется, стуча копытами, и разгоряченная туша промчится мимо него, когда он взмахнет плащом, и снова кинется, когда он взмахнет еще раз, потом еще, и еще, и еще, и закружит быка на месте своей знаменитой полувероникой, и, покачивая бедрами, отойдет прочь, выставляя напоказ черные волоски, застрявшие в золотом шитье куртки, а бык будет стоять как вкопанный перед аплодирующей толпой. Нет, он бы не боялся. Другие - может быть. Но он - нет. Он знал, что не боялся бы. А если бы он и почувствовал когда-нибудь страх, он знал, что сумел бы проделать все, что нужно. Он был уверен в себе.

Я бы не боялся, - сказал он.

Энрике повторил ругательство. Потом он сказал:

А давай попробуем.

Как?

Смотри, - сказал Энрике. - Ты думаешь о быке, но ты не думаешь о рогах. У быка сила знаешь какая, - его рог режет, как нож, колет, как штык, и глушит, как дубина. Смотри. - Он выдвинул ящик и достал два больших кухонных ножа.

Я их привяжу к ножкам стула. Я буду за быка, и стул буду держать над головой. Ножи - это рога. Вот если ты так проделаешь все свои приемы, это уж будет всерьез.

Дай мне твой фартук, - сказал Пако, - мы это сделаем в столовой.

Нет, - сказал Энрике, вдруг забыв свою злость.- Не надо, Пако.