Зеркало Пиковой дамы - Елена Ткач

Теперь в её любимом покойном кресле сидела Аля, листала старые альбомы с фотографиями, читала. Или наряжалась в платья из тонкой нежной материи… Она как бы превращалась в бабушку Лизу, играла её роль и не могла бы самой себе объяснить, что так тянуло её к этой игре, кроме памяти и собственных воспоминаний раннего детства. Может, хотела поскорей превратиться из гадкого утенка в прекрасного лебедя? Длинноногая и немного нескладная, с тоненькой шейкой и большими темными глазами на бледном лице, она была девчонкой заводной, любопытной и беспокойной. Легко загоралась и быстро гасла, увлекалась чем-то и тут же переключалась на другое. Мама говорила, у неё трудный характер. Мол, она безалаберная. Аля и сама не рада была своей переменчивости и часто злилась, когда не понимала сама, чего хочет…

Она себе не очень-то нравилась. Сама себя раздражала. И мечтала поскорее стать взрослой, чтоб избавиться от неуверенности в себе. И конечно, её тайной мечтой был театр! Только мама с папой и слышать о нем не хотели. Говорили, что это не для нее: актриса должна иметь волю и твердый характер, а иначе затопчут! Может, и так, но Аля мечтала о празднике и думала, что театр — единственное место на земле, где праздник никогда не кончается.

"И что это я, как проснулась, все о бабушке думаю? — вздохнула она. Баба Лиза, ты что-то мне сказать хочешь? Ну конечно, ты же мне сегодня приснилась… и точно старалась о чем-то предупредить, да?"

Во сне бабушка шла к ней по аллее, ещё ветер был сильный такой, она подошла, склонилась над внучкой, что-то шепча, — а Аля, как будто, сидела на лавочке в каком-то незнакомом месте, — и постаралась укутать её поплотней своей теплой вязаной шалью. Но внучка почему-то стала вырываться, сердиться, противилась, отталкивала бабушкины руки. А та все хотела её обнять…

Аля вышла к Воронцову полю и стала спускаться к Садовому кольцу, где у перехода на другую сторону, напротив магазина "Людмила" была аптека. Поскользнулась, перешагивая глубокую талую лужу, с трудом удержала равновесие… и тут мимо нее, обдав потоком жижи из-под колес, промчалась машина. Кажется, новая "Нива" или какой-то "Джип" — толком не разглядела. В этой машине, прижавшись к стеклу, сидела очень бледная девушка с очень темными волосами. Они рассыпались по плечам. Ее ладони были прижаты к стеклу, кажется она что-то кричала… и самое интересное, что кричала Але, только та ничего не слышала. Машина, разбрызгивая из-под колес талый снег, быстро шмыгнула к Садовому, и вдруг из неё что-то выпало и шмякнулось на обочину — в жидкий снег. Наверное, девушке удалось приоткрыть стекло — Аля видела, как её рука высунулась наружу и швырнула наземь какую-то книгу, тетрадь… Скользя, она заспешила к этому месту. Машины уж и след простыл. В рыхлом сером снегу лежала записная книжка в коричневом кожаном переплете. На обложке был Пушкин, сидящий на лавочке, наверно в Михайловском. Аля отчего-то заволновалась и волна внутреннего жара вдруг опалила всю, точно огнем…

Она подняла книжку, отряхнула, раскрыла… та была совсем новая, телефонов раз-два — и обчелся. На первом листочке, где ещё нет разбивки по буквам, круглым четким почерком было написано: "Боишься — не делай, делаешь — не бойся!" И ни имени владелицы, ни адреса — ничего…

"Она просила о помощи! — лихорадочно думала Аля, спеша в аптеку. — Да, что там просила — она вопила, кричала, и крик этот предназначался мне ведь я одна была на всей улице… Как же быть, как ей помочь… её, наверно, похитили! Сейчас это на каждом шагу случается — вон, во всех газетах пишут. Что же делать-то? Может, в милицию… Я даже номера этой машины не запомнила — та мелькнула и все — поминай как звали. Ой, что же делать?!"

Она купила лекарство и, перепрыгивая через лужи, кинулась к дому. И тут повалил густой снег, медлительный, невесомый, пушистый. Он падал, как зачарованный, и город, подчиняясь его неспешному ритму, тоже стал будто зачарован. Загадочный, расплывчатый, зыбкий, он плыл сквозь снежную пелену в иную реальность. Это было похоже на театральные декорации — такое Аля однажды видела в Большом театре в балете "Щелкунчик". Там тоже падал снег вот как сейчас, медленный, завораживающий, и под этими волшебными белыми хлопьями спешили гости праздновать Рождество… Да, ведь теперь Рождество, святки, — вспомнила она, и внутри вдруг как будто какой-то фонарик зажегся. И предвкушение чего-то важного, каких-то удивительных событий и перемен разом смыло с души хмурость и грусть. Аля вдруг поняла, что ей послан знак, предупреждение: готовься! Но к чему?

Мама была в коридоре — взобралась на стремянку и перекладывала на антресолях какие-то узлы и коробки.

— А, ты пришла? — обрадовалась она. — Аль, помоги мне, только тихонечко: папа спит. Намаялся, бедный, всю ночь над чертежами сидел. Вот, держи, только осторожно — не разбей… — она передала Але на руки что-то большое, плоское, завернутое в старое покрывало.

— Ой, какая штука тяжелая! — Аля едва не грохнулась, взяв у мамы из рук непонятный предмет — он её чуть не перевесил. — Мам, а что это?

— Зеркало. Поставь к стене. Вот так, хорошо. А теперь вот это держи!

Старые Алины санки. Разобранные части манежа. Коляска… На антресолях пряталось её детство, разобранное по частям. В глазах защипало.

"Не вздумай реветь, дура сентиментальная!" — рассердилась она на себя.

— Ну вот, вроде и все, — мама осмотрела антресоли, захлопнула дверцы и стала спускаться. — Лешке пора уж перебираться в манеж. Панадол принесла? Вот умница! Дадим ему ложечку панадола, сразу станет легче. О-о-ох! Надо кофейку выпить. Не хочешь?

— Не-а. Я пойду почитаю.

Аля ушла к себе, забралась в любимое бабушкино кресло с ногами, раскрыла найденную записную книжку и стала листать страницы, поглаживая их пальцами, как будто пальцы могли нащупать какую-то скрытую информацию, которую не воспринимали глаза.

— Так, что тут у нас, — бормотала она себе под нос, — ага, Афонина Таисия. Воронин Максим. Дементьев Павел. Так-так… Лучников Гарик. Совсем телефонов мало — наверное, на днях она книжку купила. А почему не все телефоны переписала в неё — не может же быть, чтоб у человека знакомых раз-два — и обчелся! Ладно, разберемся. Что там еще? А, вот: Миловзорова Маруся. И тут же Миронов Витя. Дальше Старосельский Илья. И все? Да, похоже, все. Не густо… Господи, как голова болит!

Она снова вскочила и принялась блуждать по комнате, терзать заусенец на пальце и напевать веселенький популярный мотивчик, — этой песенкой, как щитом, заслоняясь от нараставшей тревоги. И непонятно, что за чем следовало: тревога вслед за ознобом и головной болью или недомогание — за дурными предчувствиями… Уж что-что, а предчувствия Алю до сих пор не обманывали: от бабушки ей передалась удивительно тонкая интуиция…