Теперь мы выбираем лица - Роджер Желязны

— Безусловно, эта организация очень тщательно ведет свои дела.

— Был бы разочарован, если бы это не соответствовало действительности.

— Именно так, именно так, — сказал он. — Но мы там. КОЗА Инк. Все законно, достойно и солидно. И так было в течение многих поколений. Движение в этом направлении фактически началось еще в ваше время с «отмывания», как любили выражаться сочинители, финансовых средств и их перекачку в более приемлемые предприятия.

Зачем бороться с системой, если ты достаточно силен для того, чтобы занять в ней достойное место без борьбы? Что значат несколько долларов туда или сюда, если можно иметь все, что угодно, и гарантию безопасности к тому же? Без риска. Просто соблюдая правила.

— Все?

— Ну, их так много, что дело упрощается, если вы можете позволить себе пошевелить мозгами.

Он допил свой бокал и снова налил нам обоим.

— Но клейма на нас нет, — заключил он потом. — Тот имидж, который был у нас в ваше время, теперь относится к преданиям древности. — С заговорщицким видом он подался вперед.

— Однако, действительно, было что-то особенное в тех временах, — сказал он и посмотрел на меня выжидательно.

Я не знал, то ли мне раздражаться, то ли чувствовать себя польщенным. Судя по тому, как они относились ко мне с момента моего пробуждения недели две назад, я, безусловно, разделял некую историческую нишу с ночными горшками и бронтозаврами. С другой стороны, казалось, что Пол общается со мной не просто с некоторой гордостью, но как с фамильным наследием, которое было доверено его попечению. Но тогда я уже знал, что он занимает в структуре организации прочное и солидное положение. Он настоял на том, чтобы я поселился у него, хотя меня могли поместить куда-нибудь в другое место. Казалось, ему доставляет огромное удовольствие выспрашивать меня про мою жизнь и мое время. Постепенно до меня дошло, что свои сведения он черпал, в основном, из нелепых сочинений, фильмов и слухов своего времени. Но все же я ел его хлеб, спал под его крышей, мы были родственниками, а все прежние законы давно канули в небытие. Поэтому я угождал ему некоторыми воспоминаниями. Пола, может быть, разочаровало, что я провел пару лет в колледже до того, как принял бизнес моего отца, после его внезапной, безвременной кончины. Но то обстоятельство, что я прожил большую часть своего детства на Сицилии, пока отец не прислал за семьей, кажется, удовлетворило моего родственника. Потом, по-моему, я опять огорчил его, рассказав, что, насколько мне известно, Сицилия никогда не была центром всемирного преступного заговора. Я понимал дело так, что «onorata societa» note 1 была местным, не безвыгодным, замкнутым на семейных связях предприятием, из которого в свое время вышли такие заслуженные galantuomi note 2, как Дон Вито Касцио Ферро и Дон Кало Виззини. Я попытался объяснить, что

имелось существенное различие между societa degliamici note 3 со своими собственными, местническими интересами и субъектами, которые эмигрировали и могли быть (но могли и не быть) amici. И люди общества занимались противозаконной деятельностью, просто предпочитая иметь дело друг с другом а не с посторонними, и среди них сохранялись сильные традиции семейственности. Однако, Пол был такой же жертвой разговоров о тайном заговоре посвященных, как и любой читатель бульварной прессы, и был убежден, что я по-прежнему соблюдаю какой-то тайный обет или что-нибудь в этом роде. Постепенно я понял, что он романтик своего рода, ему хочется, чтобы все было по-другому, и ему хочется ощущать свою причастность к несуществующей традиции. Поэтому я рассказал ему кое-какие вещи из тех, которые, я думал, ему очень понравятся.

Я рассказал ему, как я разобрался с делом о кончине моего отца, а также о некоторых других столкновениях, подтвердивших, что я достоин

своего имени Анджело ди Негри note 4. Где-то в связи со всем этим семья впоследствии изменила фамилию на Неро note 5. Не то, чтобы для меня это что-то значило. Я оставался тем, кем был. И Пол Неро улыбался и кивал, и наслаждался подробностями. Он испытывал беспредельный интерес к бывшей в употреблении жестокости.

Может быть, все это звучит немного пренебрежительно, но это не так, на самом деле не так. Потому что со временем он начал мне действительно нравиться. Возможно, потому, что он чем-то напоминал мне меня самого в другое время и в другом месте, помягче пожизнерадостней, более утонченный вариант. Возможно, он был похож на кого-то, кем мог бы стать я, или мне хотелось, чтобы я мог позволить себе роскошь попытаться стать таким.

Но мне было уже под сорок. Характер мой давно сформировался. Хотя вылепившие меня условия давным-давно исчезли, мои радости в этом обществе, в котором, по-моему, почти совсем не ощущалось напряжения, омрачались нотками, звучащими во мне с переменной громкостью, и это сперва вызывало во мне смутное беспокойство, за которым последовала растущая неудовлетворенность. Жизнь редко представляет собой нечто, зацикленное на кризисах до упора, как в этом пытаются убедить нас романисты. Хотя правда, что мы иногда выходим из потрясений с ощущением свежести бытия и чуда существования. Но такое душевное состояние проходит, и довольно скоро, при этом снова оставляя и нас и действительность непреобразившимися. Осознание данного факта пришло ко мне, когда я ради своего потомка сентиментальничал о минувших несовершенствах, и в течение следующих недель переросло в сильнейшее недовольство. В отличие от всего прочего, я не очень изменился. Мое состояние не было вызвано ощущением собственной ненужности здесь, хотя что-то было и от этого, оно не могло быть и ностальгией, потому что воспоминания мои были довольно свежими и вполне достаточными, чтобы не допустить появления каких-либо розовых иллюзий относительно того, что для Пола было лишь далеким прошлым. Может быть, усиливающаяся чувствительность к тому, что люди казались чуть-чуть добрее, более умиротворенными, возбуждала некое ощущение собственной ущербности, словно я умудрился пропустить какой-то необходимый шаг в процессе цивилизации. Я обычно не склонен к самонаблюдениям подобного рода, но когда ощущения становятся достаточно сильными и навязчивыми, они заставляют думать о себе.

Но все-таки, как может человек показать кому-либо свое внутреннее состояние, а тем более тот, кто кажется карикатурой на себя самого? То, что я хотел сказать, слишком многозначно, и подобные вещи, на самом деле, не могут быть переданы словами.

Однако Пол понял все это, понял меня лучше, чем я ожидал. Ибо он сделал два предложения, и одно из них я немедленно принял, размышляя над другим.