Последний лопатинец - Александр Никонов

– Да я про пироги-то!

– А чего пироги, в самый раз поспели. Я уж вон и вынул, и полотенцами накрыл, пускай отпыхиваются.

– Ну и ладно, – успокоилась Наталья. – Ты молочко-то из сеней занеси, пусть погреется.

– Да занёс, занёс давно, на припечке стоит.

– Что-то Натольки нет.

– Да куда он денется, Натолька-то. Должно, печь топит. – Выглянул в окошко, долго всматривался в сумрак. – Так и есть, дым столбом идёт.

– Это хорошо, значит, погода хорошая будет, безветренная, ясная.

– Дай-то Бог, а то зима поднадоела. Ну, что, с праздником тебя, матушка моя.

– И тебя, Тиша, – ответила Наталья и перекрестилась на икону Спаса.

Тихон подошёл к жене, ласково посмотрел на неё:

– Давай поцелуемся, что ли. Ты прости меня, Наташа.

– Да за что же, будто и не за что.

– Да мало ли.

– Тогда и ты прости меня, Тиша.

– Ну, это пустое. Бог простит.

Они по русскому обычаю, троекратно, расцеловались. Наталья ушла и вернулась с куличом и миской крашеных яиц, поставила на стол. Спросила:

– Ты крючок-то в сенях откинул, а то Натолька придёт, а у нас закрыто. Заругает.

– Откинул, откинул.

Старики сели за стол и притихли. Вот заскрипели половицы крыльца, сеней. Отворилась дверь. Чтобы не стукнуться головой о притолоку, Натолька сложился чуть ли не вдвое, вошёл внутрь, поставил ружьё в угол, снял с головы фуражку и, раскинув длинные руки от стены до стены, закричал:

– С праздничком вас, дядя Тиша, тётя Наталья. А вот и я. Заждались, небось, а?

Вместе со свежим воздухом в избе запахло сивухой – значит, сосед уже принял на грудь. Он по очереди подошёл к старикам, расцеловал их и попросил прощения. Тут же сел за стол, потёр ладони.

– Ну, тётка Наталья, угощай, христосоваться к вам пришёл.

– Я гляжу, Натолька, ты уже успел где-то похристосоваться, – сказал Тихон, намекая на то, что гость уже был под хмельком.

– Да с кем мне христосоваться-то, с воронами, что ли. Это я так, принял немного для лечения души и головы.

– Ладно, ладно тебе, Тиша, корить-то. Всё же праздник сегодня. Ты скажи, Натолька, никто в деревне ночью не баловал?

– Не, тётка Наталья, всё тихо. Все дворы обошёл – никого. Да и кто к нам заявится, сейчас через овраг не пролезть, болотина там. Вот уж подсохнет, тогда жди гостей: и туристов, и ягодников, и грибников, и шатунов разных. Сейчас спокойно. – Анатолий улыбнулся. – А вы знаете, журавлей и гусей вчера видел. Три клина. Летят, милые.

– Это хорошо, – отозвался Тихон. – Весну, тепло к нам тащат. И чего они на север каждый год летают, у нас же холодно.

– Видать, север для них родина, – ответил Анатолий. – Вот и летят. Только на наше озеро давно уже никто не садится. Помните, бывало, у нас по три пары лебедей прилетало, а теперь что-то и не видно.

– Ну, что, мужички мои, пора и пригубить ради праздничка, – сказала Наталья, разливая по рюмкам самогон. Она погрозила пальцем. – Только смотри, Натолька, не богохульствуй и не матерись, а то я тебя знаю. – Она подняла рюмку. – Ну, Христос воскресе.

Натолька оборотил своё лицо к иконе в углу, размашисто стал креститься, да не перстами, а кулаком стуча по лбу, по животу, по правому, а потом по левому плечу:

– Господи, Боже наш, спаси, сохрани и помилуй. – Затем рубанул перед собой ладонью. – Да всех, всех, всех сохрани, едриттвою, матушка гусыня!

Натолька стукнул кулаком по столу, одним махом опрокинул рюмку и запихнул кусок пирога в рот. Тихон хохотнул и с брезгливой миной и отвращением стал цедить из рюмки, словно в ней был не самогон, а отрава. Наталья укоризненно покачала головой, чуть пригубила и поставила рюмку на стол. Облупила яйцо, посолила и съела. Потом сказала:

– Вот, не можешь ты, Натолька, без озорства да без ругани. Вот за что ты Бога-то так хулишь! Не веришь, так не верь. А ругаться к чему?

– Я не знаю, тётка Наталья, есть он, Бог-то, или нет его – не видал, а вера должна быть. Вот старые люди верили, что земля держится на трех китах. Вот и я в веру верую, потому как на ней вся цивилизация держится.

– Если веришь, зачем, поминая Бога, ругаешься, а?

– Как зачем, тётка Наталья. Ты вот скажи, Бог-то у нас чей?

– Как это, чей, православный.

– Вот, стало быть, русский Бог-то! А если русский, как же он поймёт нашу молитву без крепкого словечка. С матерком-то он лучше её принимает. Правильно я говорю, дядя Тихон? Правильно. Значит, он поймёт, что это не грек какой или армянин просит, а русский. Да ты не кори меня, тётка Наталья, ты лучше плесни-ка мне ещё стопочку, глядишь, душа-то моя и отмякнет. А матерное слово… Что оно, слово-то, оно для крепости, так сказать, для связки слов в предложении. Иначе мы и не поймём друг дружку. Да и веселее так-то. Правильно я говорю, дядя Тихон?

Тихон лишь покачал головой и снова хохотнул. Наталья глубоко вздохнула и разлила в рюмки.

– Ладно, что с тобой поделаешь, на, цеди свою отраву. Своя-то, небось, закончилась?

– Да как же она закончится, тётка Наталья, она ж не с магазина, я сам её, миленькую, творю. А чего надо-то: десять килограммов сахара да килограмм дрожжей на флягу. А выгонка дело плёвое. Пока я в баньке парюсь, она, самогоночка, и готова. Цельных пять литров первачка да три-четыре литра сивухи, оно и хватает мне до пенсии.

– Пенсия у тебя маловата.

– Маловата, конечно, шесть с полтиной тыщ, да мне хватает. Куда мне их, деньги-то, солить, что ли. Да и на тот свет их с собой не прихватишь, они там не нужны. Там, в раю-то, благодать, всё есть и всё бесплатно. Бери – не хочу.

– Да отчего ж ты думаешь, что в рай попадёшь, беспутный ты эдакий! Материшься вон, и попадёшь прямо в ад.

Анатолий почиркал перед своим носом пальцем:

– Нет, тётка Наталья, не попаду. Я ж не для себя прошу-то, я ж для всех прошу спасения и милости. Думаю, Боженька это учтёт. Да и чего я согрешил-то за жизнь? А ничего, никакого греха на мне нет. Послюнявь палец, дядя Тихон, проведи по моей коже: ни пылинки на мне греха нет. Чем я согрешил-то: всю жизнь работал, пахал, как лошадь, не грабил, не убивал, даже жену не колотил, потому что её у меня так и не было – не дал Бог. А я на него за это не в обиде, чего зря обижаться.

Наступила долгая тишина. Анатолий обхватил голову и покачивался, сидя на табуретке. Молчали старики, потому что знали историю Анатолия. В юности женихался он с Тоней Гороховой, голосистой певуньей, красивой и весёлой девушкой из соседнего села. Обещала ждать его из армии, где Анатолий оттрубил три года. И дождалась. Свадьбу назначили, гостей созвали, вина и водки закупили, закусок разных наготовили – как для Лукуллова пира. На три дня гулянки для обеих деревень хватило бы. А к сельсовету, когда новобрачные уже готовы были узаконить брак, вдруг откуда ни возьмись, подкатила чёрная «Волга» с оленем на капоте, из неё выскочили двое парней, подхватили невесту, запихали в машину и унеслись. Гости, да и сам Анатолий, подумали, что это шутка, обряд такой, что невеста покатается и вернётся, а потом потребуют за неё выкуп, как и положено. Но прошёл час, второй, третий, а похитители с невестой так и не появились. Уж и гости стали расходиться – кто со смехом, кто с плачем, а Анатолий просидел на крыльце сельсовета до самой ночи, дожидаясь свою ненаглядную.

Ничего не удалось узнать и у будущих сватов – они словно в рот воды набрали, молчали, как партизаны на допросе. Через три года Анатолий получил письмо от Антонины, в котором она сообщала, что ещё в техникуме, где она училась на бухгалтера, её домогался один красивый и наглый студент. Но она не поддалась, была верной ему, Анатолию. Студент-то этот был сынком какой-то начальственной шишки в области. Как он узнал об их свадьбе, она не знает. Украл он её, обещал золотые горы, если останется с ним жить. Пожили они три месяца, а потом студент-то этот её обрюхатил и бросил. И живёт теперь она в большом городе, ютится в общежитии и растит сынишку. К нему, Анатолию, не вернётся, потому что чувствует себя испоганенной, и жить с ним, Анатолием, не сможет. Обратного адреса на конверте не было, Анатолий крутил его в руках, пытаясь по штемпелю определить, откуда пришло письмо, но там стояла печать железной дороги – видно, Антонина бросила письмо в почтовый вагон проходящего поезда.

Этим же днём, когда получил письмо, Анатолий помчался к несостоявшимся тестям и на коленях слёзно умолял сказать, где живёт Антонина, клялся и божился, что он жить без неё не может, что любит её по-прежнему, что готов принять её с ребёнком, хоть и с чужим. Но родители Антонины были похожи на камни и твердили одно: Антонина не велела сказывать – и всё тут.

По праздникам Анатолий устраивал слежку за домом родителей Антонины, надеясь, что однажды его возлюбленная не выдержит, приедет в родительский дом, он увидит её и поговорит с ней с глазу на глаз. Но Антонина так и не приезжала. Но Анатолий заметил, что сами родители Антонины куда-то уезжают по осени, в сентябре. Проследил до железнодорожного вокзала и увидел, что они садятся в поезд до Москвы. А куда они брали билет, так и не узнал. Ведь до Москвы десятки станций и много крупных городов – поди, узнай, где живёт его Антонина ненаглядная. И найти вот как надобно, но не будешь же искать её по всей России.