Земляничная поляна - Александр Мясников

— Хорошо. Возьми эту пачку.

Берусь за тугие пружинистые жилы веревок. С трудом тащу коробку на кухню. Разрезаю одеревеневшие узелки. Внутри тетради и книги. Они сложены в две стопки. Стопки очень ровные и аккуратные. Значит, складывал не я…

Букварь. В нем толстые и плотные, как в альбоме, листы. На каждой странице картинка. Буквы большие и по–учительски серьезные. Между слогами черточки. МАМА МЫ-ЛА МА-ШУ. МА-ША МЫ-ЛА РА-МУ. Это буква «М». А вот прыгают цыплята. Они желтые и озабоченные. Это «Ц». На букву «Ф» ожидал увидеть фикус. Оказались фонарь и флаг.

Страницы в арифметике переполнены дарами природы. Видимо, для наглядности. Шли два отца и два сына. Нашли два апельсина… Нет, это будет позже. Здесь преобладают яблоки, груши и желуди. Мальчик Миша нашел три желудя. Один подарил девочке Маше. Спрашивалось, сколько желудей осталось у щедрого Мишн? За вопросительным знаком висели скрещенные, как вишни, два загорелых плода в пупырчатых шляпках. Кто–то нарисовал на одном из желудей глаза и лохматые кошачьи усы.

Между стопками блокнот. Углы загнуты. Обложка вылинявшая. Чернила побелели. Что это? Откуда? Почерк ученический с жирными закорючками запятых. Содержание тоже школьное: «…упр. 8, стр.24. Вставить Н или НН, упр. 96, стр.54. Из пункта А в пункт В…» Но в школе у меня не было блокнота. Я познакомился с ним только в институте.

Лекции. Лабораторные. Опять лекции. Семинары. Разные, то есть разноинтереспые предметы. Блокнот один. Главное удобство–не тянет руку портфель. К сессии блокнот ветшает, по мудреет — в нем весь семестр.

Все ищут учебники. Тебе не надо. У тебя — блокнот.

Все торопятся. Ты — нет (причина та же).

До экзамена два дня. Открываешь спасительный блокнот. Читаешь первую страницу. Чита… Пытаешься прочесть. Но она заполнена клинописью. На последней — иероглифы. В середине — арабская вязь вперемешку с петроглифами и что–то отдаленно напоминающее родной — русский. Дешифровка бесполезна. Ты не полиглот. И начинается: бегаешь, суетишься, клянчишь, обещаешь. Даешь честные и не слишком честные слова и получаешь конспекты. Бежишь домой. Садишься. Сидишь день. Ночь. Еще день. Учебники толстые, неуютные. Между страниц кто–то подло насыпал сонный порошок. Но есть спасительный кофе…

На кухню заходит Ленка. В руках у нее цветасто–веселый кусок м а терпи.

— Как думаешь, из этого платья можно сделать юбку?

— Это — платье?

— Я его оставлю, — бросает она, недовольно поджав губы.

Нежно поглаживая шелковистые струи материи, кивает в сторону пачки книг:

— В макулатуру?

— Это учебники за первый класс.

— Они же устарели.

— Возможно.

Она уходит. На плече обессилеино повисло платье. Платье станет юбкой. Юбка станет блузкой. Блузка станет тряпкой… В школе нас убедили, что круговорот в природе существует.

…На узких полях блокнота, прижавшись к сухим и точным рядам цифр, лоскутки предложений и осколки наскальной живописи в миниатюре — иллюстрации.

Дальний лес. Петровская дорога (с картинкой).

Двенадцать сломанных мостов (восьмой уцелел. Он и нарисован).

Черная речка. Вода черная? Темно–коричневая. От торфа?

Поляна. Картошка…

Здесь еще чьи–то имена, синоптические и фенологические заметки. Почерк мелкий, съежившийся, как от испуга, перед посторонним взглядом. Затем, чтобы не нашли по оброненным камешкам слов заваленный шелухой безразличия и небрежности вход в воспаленную душу?

Из–под моста показался буксир. Он тянул плот…

Я иду по чистому, еще не уставшему от пыли и раскаленных подошв асфальту. Иду! А как хочется еще и прыгать, скакать, пройтись на руках. Но в ближайшие недели мне этого делать нельзя. Так сказал при выписке доктор (мой лечащий врач, как принято говорить в больницах), сказал, точнее прогудел, закуривая очередную сигарету. Странный он все–таки мужик. При мне внушал одному дядьке, что курить вредно, а сам? Можно ли ему верить? Но он меня оперировал, а затем происходило все так, как он предсказывал. Вот и швы еще болят. Поэтому иду в школу более или менее спокойно. Разглядываю свежевыкрашенные и лоснящиеся, как облизанные леденцы, скамейки, дышу воздухом свободы. Его прозрачность даже осязаема. Он стекает с влажного и сверкающего неба.

В длинных коридорах школы тихо и по–осеннему светло.

Занятия кончились — каникулы!

Но тишина не успокаивает. От нее еще больше чувствую себя преступником (из тех, кто не вовремя переступает порог класса), прогульщиком или «удаленным». Удалять — любимый стоматологический термин в нашей школе. Машинально ощупываю верхний карман съежившегося за зиму пиджака. Здесь сложенный вчетверо н по–капустному хрустящий лист справки. В ней две короткие строчки, но в них уместились два месяца, бесконечно длинных и вялых, как вареная больнпчио–бслая макаронина. И становится спокойней — есть защита, но продолжаю двигаться мимо классных дверей почти на цыпочках. От напряжения сводит скулы.

Наконец добираюсь до темных, шоколадно блестящих дверей со сверкающей синей табличкой «Кабинет химии». Наши «сочиняют» здесь. Об этом говорилось в расписании, вывешенном рядом с раздевалкой. Двери старые и створки притерты друг к другу очень плотно. Что есть силы напрягаю слух. Все напрасно. Ни звука.

Пытаюсь еще раз. Результат тот же. Меня не покидает уверенность в том, что если останусь здесь у дверей, то обязательно кто–нибудь выйдет. Или что–нибудь произойдет.

Никто не вышел, и ничего не произошло.

Спускаюсь на третий этаж в учительскую. Наш математик называет эту большую, но не такую гулкую, как спортзал (видимо, из–за мебели), комнату сердцем школы. Когда он это говорил, меня всякий раз подмывало спросить, где расположены селезенка, печенка и другие жизненно важные органы. «Если в сердце попадет немного воздуха, оно остановится», — внушала нам биологпчка Виолетта Николаевна.

В углу учительской стоит огромный шершавый кожаный диван. Он похож на старого уснувшего бегемота, случайно облитого коричневой краской. На краю дизана сидит наша англичанка. Сидит ко мне сшшой и читает книгу. В таких случаях следует вежливо кашлянуть (интересно, откуда это известно? И почему надо именно кашлянуть, а не свистнуть пли чирикнуть?). Пытаюсь.

Выесто покашливания вырывается резкий простудный хрип. Но англичанка оборачивается. Испуганно захлопывает книгу, торопливо прячет ее в сумочку.

— Никифоров?

Киваю, тем самым подтверждая ее догадливость.

— Тебя выписали? — уже по–учительски серьезно спрашивает она.

Бормочу что–то утвердительно–неопределенное и вынимаю справку.

— Когда?

— Сегодня.

— Окончательно?

Вместо ответа захотелось отмочить что–нибудь, но я только растягиваю рот в идиотской улыбке.

Она подходит, двумя пальцами берет справку и не читая кладет ее на стол. Затем бережно берет меня за локоть, словно собирается переводить через обледеневший перекресток. Доверительно шепчет:

— Ты не расстраивайся, все будет хорошо. Экзамен тебе перенесли на осень.

— Знаю…

— Кто тебе сказал? — она вскидывает тонко выщипанные брови. — Впрочем, это не важно. Ты мальчик способный. Позанимаешься летом, и все будет хорошо…

Мы стоим и молчим, как на уроке. Она не знает, о чем спросить еще, а сказать «достаточно» и «садись» вроде бы еще рано.

— Ты очень похудел, — говорит она и вздыхает. Заглядывает в круглое зеркало у дверей и одергивает кофточку. — Тебе необходимо отдохнуть, поправиться.

На моих губах опять повисает идиотская улыбка.

— Ой, да, — радостно вскрикивает англичанка (спасительный вопрос «на засыпку» найден). — Все учителя, — начинает она и останавливается. Открывает сумочку. Наклоняет к себе и внимательно рассматривает лягушачью пасть сумки. Затем осторожно опускает в нее руку и достает листок. Пробегает по нему глазами и подает мне: — Это тебе задание на лето. По трем основным предметам.

Лист двойной, вырванный из общей тетради в клетку. В правом углу крупным почерком выведено посвящение Никифорову С. А может быть, это эпиграф?

— Спасибо, — киваю я почему–то несколько раз подряд.

— И еще напишешь сочинение о лете.

— Вообще?

— Вообще не бывает. Каждый пишет о том, что видит. Мы все смотрим на одни и те же предметы и события, по смотрим своими глазами. А тема будет — «Как я провел лето».

— Куда?

— Что значит куда? — вскидывает она ровно выщипанные брови.

— Куда провел? — пытаюсь пояснить я.

— А-а, — облегченно, как мне кажется, вздыхает она и смеется. — Писать надо не о том, куда проводишь, а как.

Пока она вразумляет меня, пытаюсь представить это самое куда.

Становится жутковато. Ио я продолжаю улыбаться — наверное, я так и не понял куда, раз улыбался.