Дурнушка - Лидия Чарская

— Нет, — говорю я, и лицо мое выражает страдание.

Я постоянно страдаю, когда мне подводят кавалеров. Как-то раз, шутя и дурачась, Вива изображал в лицах, как любезная хозяйка дома чуть ли не насильно подводит кавалеров для некрасивых девиц, усевшихся вдоль стенок в бальной зале. Это было так забавно, что все смеялись, позабыв, очевидно, о моем присутствии.

Потом, когда опомнились, было уже поздно. Я рыдала навзрыд, а Вива, проклиная свою неосторожность, просил у меня прощение. Но исправить сделанное было нельзя.

С тех пор я смотрю на представляемого мне кавалера, как на своего личного врага, и тут же попутно негодую на tante Lise, заставляющей меня ездить по балам, которые я ненавижу.

И опять прежняя пытка.

Молоденькая баронесса подводит ко мне какого-то штатского со стеклышком в глазу и бриллиантовой булавкой, в модном галстуке.

— Enchnte, mademoiselle[3], — говорит он заученную фразу, но лицо его выражает при этом такое откровенное отчаяние, что, как мне не горько на душе, хочется смеяться.

И я желая быть доброй, спасаю штатского со стеклышком в глазу и бриллиантовой булавкой.

— Милая Кити, — говорю я молодой баронессе, — у меня болит голова. Позвольте мне посидеть в вашем будуаре?

И, не дождавшись ее ответа, я извиняюсь перед моим кавалером, и выхожу из зала.

Не знаю, почудилось мне или нет, но из груди последнего, кажется вырвался вздох облегчения и понесся вдогонку за мною, как знак благодарности за доброе дело. 

III

Будуар Кити полуосвещен. Маленький японский фонарик обливает мягким светом голубую комнатку, похожую на бонбоньерку, с трельяжами и козетками, всю утонувшую в коврах, картинах и гобеленах. Сюда смутно долетают отдаленные звуки музыки. На расстоянии поющая мелодия кажется милее и приятнее слуху. Голубоватый полумрак располагает к мечтательности. В подобные минуты я всегда вспоминаю моего отца.

Матери я не помню, она умерла, когда я была совсем крошкой.

Мой отец обожал мою мать и с ее смертью всю свою громадную любовь к ней перенес на меня.

Я помню его отлично. Он, как живой, стоит передо мною. Какое у него было всегда печальное лицо! Какие глаза, прекрасные и грустные в одно и то же время! Он был очень некрасив, мой бедный папа, но нимало не скорбел об этом.

— Мы дурны лицом с тобой, Тася, — часто говорил он мне, — так постараемся же быть добрыми!

Тут-то он и поселил в моем сердце эту великую любовь к меньшей братии. Он сам помогал ей, сам входил в нужды несчастных и, не состоя членом ни одного благотворительного учреждение, сделал столько добра людям, сколько все эти общества, вместе взятые, не могли бы сделать во все их долгое существование.

Отец был очень богат. Но с его смертью все огромное состояние пошло на бедных, кроме ста тысяч, оставленных мне, согласно завещание покойного.

У меня при одном воспоминании об отце навертываются слезы на глаза и сердце наполняется сладкой тоскою.

Милый, дорогой папа, если б ты был жив, у меня была бы цель жизни — беречь и лелеять твою старость! Теперь она бесцельна, моя жизнь! Я прозябаю среди холодного общества, и только помощь бедным доставляет мне некоторое удовлетворение и примиряет меня с моей тяжелой долей.

Tante Lise печется и заботится обо мне, но я никак не могу привыкнуть к ее холодному тону настоящей светской дамы, хотя знаю, что она по-своему и любит меня.

В полутемном будуаре стало светло на мгновение, Дверь широко распахнулась и тотчас захлопнулась.

В комнату вошла Лили, с одной из своих светских приятельниц, миловидной барышней, очень нарядно одетой.

Она быстро окинула взором темные уголки будуара и, не заметя меня, притаившуюся в уголку, с тихим шаловливым смехом упала на кресло.

— Ах, как весело! Как весело! — лепетала она. — Какой чудесный бал сегодня!

— Вам и не может быть скучно ни на одном балу, — любезно произнесла ее собеседница, — вы такая изящная, хорошенькая, веселая. Все так охотно выбирают вас танцевать. Вы царица бала нынче и должны быть очень счастливы, Лили?

— Да. Я счастлива и обожаю жизнь. Люблю до безумия все эти балы, выезды, танцы. Ах, как весело, как приятно жить! Как приятно сознавать, что тебя любят, ты нравишься, что любуются тобою. Я не знаю, что бы сталось со мною, если бы меня лишили всех этих веселых выездов. Право, мне кажется, что жизнь — это один сплошной праздник, такой приятный и веселый.

— Ну, положим не для всех, — выронила ее приятельница, — есть много людей, которым жизнь кажется печальными, серыми буднями.

— Вы говорите о бедных? — вскользь произнесла Лили, заглядывая в зеркало и поправляя прическу.

— Ну, и не все богатые бывают счастливы. Вот, например ваша кузина. Мне ее сердечно жаль!

— Какая кузина? — удивилась Лили.

— Да эта бедная дурнушка княжна Тася. Вот чья песенка спета, можно сказать!

— Да! Я ей удивляюсь, да и tante Lise тоже! К чему вывозить несчастного ребенка? Каждый бал для нее — новый удар по самолюбию. Ведь с нею никто не танцует. Она так дурна и неуклюжа притом.

— Обладая такой внешностью, я, не долго думая, поступила бы в монастырь! -с большой убедительностью произнесла ее подруга. — Однако, пойдем в залу. Сейчас начнут котильон.

И они вышли из будуара, весело смеясь и болтая. А я сидела все на том же месте, уничтоженная, пришибленная в конец. Судьбе угодно было подчеркнуть еще раз мое несчастье. Да, они правы!

Я знала давно, что я дурнушка, и все это не было для меня новостью, но почему-то сегодня мне особенно больно было услышать об этом еще раз. Я только что успела забыться под звуки чудных бальных мелодий, при виде стольких нарядных красивых пар, искренно отдающихся веселью. И вдруг… новое неприятное напоминание. А что если и правда уйти в монастырь? Что если сделать это, отдав моим бедным в полное владение мое стотысячное приданое?

Увы! я для этого еще слишком молода. Я люблю природу, жизнь — как это ни странно, я, падчерица судьбы, и мне страшно подумать очутиться запертой в четырех стенах монастыря.

Я вышла с заплаканными глазами, с красными веками из будуара Кити и стала просить компаньонку Лили мисс Грей отвезти меня домой. 

IV

Всю ночь я металась, как в лихорадке; мое лицо и тело горели, в голове стучало, а сердце так остро и часто сжималось, что мне казалось, вот-вот оно разорвется на тысячу частей.

Разговор Лили и ее подруги не выходил у меня из головы. Мне было обидно на судьбу до боли. И опять я завидовала Лили. Чтобы сталось со мною, если бы я очутилась в силу несбыточной случайности на месте Лили — такой хорошенькой, изящной и веселой?

С трудом я забылась на некоторое время и тут-то картины одна другой пленительнее представлялись моим глазам.

Я видела себя красавицей, окруженной толпой наперсниц, очаровательной сказочной принцессой. Я жила в роскошном дворце, гуляла по тенистому саду и толпа миловидных прислужниц смотрели мне в глаза, готовые предупредить малейшее мое желание.

И вот, мне докладывают о певце-чужестранце, пришедшем взглянуть на меня из далеких, далеких мест.

Он много слышал о моей красоте и о добром милосердном нраве и полюбил меня заочно, как далекую грезу своих дум.

И увидя меня, исполненный восторга запел в честь мою песню, чудесную песнь о своей любви.

Он сравнивал меня в этой песне и с алой розой, расцветшей на кусту, и с белой лебедью, плавающей по пруду, и с золотою звездочкой на далеком небе.

И с каждым словом его песни, аккомпанируемой струнами лютни, что-то вливалось в мое сердце и заставляло его трепетать от счастья.

Да, я любила во сне моего певца! И когда он кончил свою песню, я протянула ему руки и усадила на трон рядом с собою.

И я выбрала его принцем той чудесной страны, которою владела.

Мои хорошенькие прислужницы поздравляли нас, танцевали на радостях и водили с пением хороводы.

А я и мой принц-жених сидели рядом любуясь друг другом и тихо беседовали о нашей любви и нашем счастье.

Серое утро чуть брезжило в узкую полоску между двух плохо сдвинутых половинок драпри, когда я проснулась.

Я не поняла с минуту, где я и что со мною… Безжалостная действительность перенесла меня снова в мое настоящее, серое и тоскливое, как это чуть брезжащее утро. Еще голова моя была полна чудесных образов только что виденного во сне, а сердце уже рвалось на части от острого прилива отчаяния. И вот, не отдавая себе отчета, я вскочила с постели и, как была, в одной сорочке, присела к письменному столу и стала заносить на чистые странички записной книжки мой чудесный сон в связи со вчерашней беседой моей кузины и ее подруги, мое печальное пробуждение, разбитые надежды, — словом, все, все испытанное мною в эти сутки. Не переставая ни на минуту, дрожа от холода и волнения, я писала не отрываясь, не отводя воспаленных глаз с плавно текущих строчек.