Про - В. Беляков

– А что, неужели у нас государство не разрешает на деньги Церкви издать Библию?

Но тут же вмешивалась Людмила Прокофьевна и говорила, что государство крайне редко разрешает это сделать, потому что и нужды нет, да и бумага нужна для издания школьных учебников. А тот педик согласно кивал головой и говорил, что последний раз Библию издавали ограниченным тиражом в 1947 году.

Спустя 10 лет, отслужив в армии, я зашёл в школу и торжественно предъявил постаревшей слегка Людмиле Прокофьевне увесистый том, изданный в 1979 году и скрытно купленный мною на церковном ящике в Риге. Я служил в Прибалтике в войсках ПВО. Но та совершенно не смутилась, заявив:

– Да ты что, Виктор, я такого никогда не говорила! Ясно дело, её издают по мере надобности, и купить её может всякий желающий, – теперь она в этом была убеждена, и голос её был твёрд. Моя бывшая учительница совершенно не давала возможности усомниться в каких-либо противоречиях своих текстов…

Между тем уже в восьмом классе мы столкнулись с потрясающим явлением: неожиданно в разгар учебного года стали пропадать одноклассницы. Ну, конечно, не по криминальным причинам, а вот так: училась, училась, была здорова как бык – и на тебе, вдруг уже не учится. Мы не понимали, в чём дело, – ведь вроде никто не собирался никуда переезжать, и где же теперь Люда? Но однажды пришёл улыбающийся Шамиль (сын дворничихи из соседнего двора) и поведал:

– Да никуда она не переезжала – её просто Сашка из десятого «б» вы…б, вот наш замечательный педсовет и рекомендовал, чтоб родители её перевели от греха подальше в другую школу.

– А ты как это узнал? – уставились мы на него.

– Да ну вас! – он посмотрел на нас свысока. – Мы вчера с Сашкой у меня пили портвейн – никого же дома не было, а потом смотрели, как напротив Натаха с пятого этажа очередного своего привела. Ну, они поужинали вместе с её пятилетней дочкой, а потом она выпроводила дочку гулять на улицу, а сама, бухая, прямо на обеденном столе ноги раздвинула – ну и тот ей вставил три раза! Сашка ещё комментировал: «Ну, конечно, Людка наша послабее». А потом мы отдрочили вместе за неимением Людки! Главное, та коза даже дочки своей не стесняется – дочка-то уже понимает, зачем каждый вечер новый дядя приходит и в комнате после ужина больше не появляется.

Мы были потрясены.

– Ну а как же Людка не забеременела? – спросили мы наивно Шамиля.

– Да ну в баню! Сашка рассказывал, – это всё на дне рождения Кати Козловой было. Они там все перепились, да и родителей тоже не было. А Людка же запала на Сашку уже давно. Ей и стакана хватило, – продолжал Шамиль, – а потом он затащил её в соседнюю комнату, та и отдалась. А назавтра испугалась, родителям проболталась, дура. Но шёл только второй день. Они её потащили в какую-то больницу, там ей всё промыли, прочистили, и она – как новенькая! Только что не целка.

И мы даже не знали, верить или не верить, до тех пор, пока в девятом классе отличница Аня Крапивина, прямой кандидат на золотую медаль, вдруг неожиданно не стала прогуливать школу – учительница математики Мария Ильинична прямо у нас на глазах плакала в учительской. А вскоре всё прояснилось: Анька Крапивина в 15 лет выскочила замуж наперекор всему за скрипача из театра «Ромэн» – еврея с перекрашенной шевелюрой, а вскоре и сама стала там в оркестре играть на скрипке. И волосы тоже покрасила в рыжий цвет.

Но, вообще-то, мы не очень беспокоились по поводу своей нецелованности – предпочитали вести какие-то дурацкие разговоры со своими одноклассницами на темы любви и дрочить скромно где-то в уголку. Мы не тревожились. В ходу была такая теория, что всё хорошо вовремя, и всё будет абсолютно чётко потом, когда придёт большая любовь. А пока нечего и лезть к своим одноклассницам. Вот мы, как придурки, и танцевали с ними, нежно и робко обнявшись на убогих школьных голубых огоньках, да ходили-бродили за ними до одури после уроков парами. Они парой идут, жрут мороженое на последние гривенники, и мы идём в десяти метрах за ними парой вместе с Мишкой Лоскутовым. А зачем идём, и почему они сразу домой не идут? А х…й его знает!

Да и откуда знанию-то взяться? Затраханность, задавленность. Ну, отдрочил разве что под вечер, и порядок. Последние два года в школе я с интересом смотрел на своих пахучих одноклассниц. Мне всё больше нравилось рыжее солнышко с огромными разводами на синем сарафане под мышками от пота, но я этих странностей не замечал. Меня волновали формы, округлости, резко наметившаяся грудь, случайно мелькнувшие из-под юбки трусики, кружавчики внезапно показавшейся комбинации. Я лип глазами ко всем этим подробностям. Могу сейчас представить себе, каково было нашим подругам от подобных бесстыдных взоров. Хотя наверняка им всё равно было чертовски приятно осознавать, что они даже меня, задрота, так волнуют, что кто-то мысленно хочет их раздеть… Потом на очередном уроке физкультуры Саша Манилин задумчиво сказал нам с Топчей:

– А вы знаете, малофья, она такого желтоватого цвета, липкая, тягучая, бр-р-р…

Нора Кропивницкая. Эта девочка производила в восьмом классе странное впечатление. Огромная копна волос. Серьёзное выражение лица, пристальный взгляд глаз, в которых вместе с тем отражались изначальная глупость и пустота. Еврейская девочка должна быть умненькой – видимо, ей всё время это внушали дома. Но куда девать глупышку? Старайся быть серьёзной! И Нора старалась. На всех фотографиях – лишь тень мимолётной улыбки и пустые глаза, уставившиеся на фотографа. И всё-таки она была очаровательна. В ней был избыток женского обаяния, вовсе не свойственный всем остальным гусеницам класса, из которых ещё ой как не скоро получатся бабочки. А Нора была в пяти минутах от элегантного красивого махаона. Она это чувствовала, а при таких ощущениях нужны ли дурацкая тригонометрия или химия? Пожалуй, она стала первой, кто начал робко душиться, приходя на наши дурацкие танцы. Её духи… О, это уже была фемина…

И она носила чулки. Не колготки там какие-то трикотажные, а именно чулки на самых настоящих резинках. Это легко обнаруживалось, стоило лишь согласиться с ней поговорить о любви. Она любила поболтать об этом после уроков, сев верхом на парту.

– Ну, расскажи, как ты это понимаешь? – допытывалась она, стараясь изо всех сил натянуть юбку. А ты в это время начинал нести ахинею и смотрел на её коленки. В какой-то момент юбка предательски раскрывалась, и становились заметны чёрные трусики и резинки, прихватывающие чулки.

А Нора распалялась, её захватывал дурацкий разговор и сама тема, и она не замечала, чего же на самом деле ищет твой взгляд прожжённого вуайериста.

– А ты мог бы любить сразу двоих? А что ты будешь делать, если девушка тебя разлюбит, а твоё чувство ещё будет сильно?

На уроке, если она сидела с краю, ей всё время приходилось натягивать слишком короткую юбку, из которой она безнадёжно выросла, поскольку та была прошлогодней. Иначе показывались предательские края чулков. И ты беззастенчиво пялился и ловил этот момент. И она это замечала и снова начинала тянуть юбку. Но не переставала носить чулки – это же так красиво! А в девятом классе она пропала, и Марек из параллельного «а» класса был безутешен – родители безжалостно увезли её в Израиль, где, наверное, это бесконечно рыжее обаяние досталось какому-нибудь кобелю с длинным х…ем. А какой ещё может быть судьба глупышки?

Вообще-то, я рос обычным комнатным растением в нищей семье советских инженеров, имевшей претензию на интеллигентность. В одной двадцатиметровой комнате я был с папой-мамой, бабушкой-дедушкой, а за стенкой помещалась семья соседа-милиционера, в которой евойная мама (по мне, тогдашнему, невообразимая старуха) играла целыми днями на каком-то немецком пианино (я только сейчас догадываюсь, что милиционеров папа притаранил его с войны из Германии) с бронзовыми подсвечниками в форме человеческих рук – и эти руки держали настоящие свечи. Я умирал от смеха! И самым загадочным предметом в нашей комнате была ширма, которую можно было поставить то у моей кроватки, то у папа-маминого дивана, а то и у дедушки-бабушкиной кровати. Зачем, я, убей меня бог, понять не мог! Дедушке моему было уже 80 лет, и он постоянно рассказывал, как вернулся с империалистской войны полным георгиевским кавалером, да вот только пропойца-активист Васька из комбеда как увидел его с крестами на деревенской площади (а было это уже в 22-м, когда дед чуть ли не из последних вернулся с германского плена – к этому моменту я уже ни черта не понимал из всех тех материй, что нёс мой дед), так подошёл, взялся за кресты и сдёрнул их с дедовой гимнастёрки, и бросил их в грязь под ноги, ни слова не говоря, а мой дед засс…л, заробел, испугался, побоялся те кресты поднять и так и пошёл молча к себе домой, где пролил горючие слёзы. Вот поэтому – тут дед поднимал голос и начинал потрясать клюкой в воздухе – он через семь лет решил с новой молодой женой бежать из этого драного колхоза, бросив всё, и устроился в Москве дворником на автозаводе имени Сталина, утаив, что он грамотный, и проработал там всю оставшуюся жизнь. За что директор Лихачёв дал их семье комнату в бараке на Сосенской, а до этого они мыкались с моей бабушкой в каком-то общежитии с тараканами и клопами. Тут я подсовывал ему газету «Правда», которую доставал, возвращаясь домой, из почтового ящика, и дед, завидев на первой странице очередное фото Никиты Сергеевича Хрущёва, начинал плевать в это фото, орать нечленораздельные слова и бить по газете клюкой.