Opus marginum - Тимур Бикбулатов

Мне, свободному, сумасшедшему алкоголику не дано быть членом пристойных, приглаженных и плоских обществ. Поэтому я просто акыню по клавишам, декларируя маргинальную часть мироустройства, которая вполне может быть созидающей и в которую очень хотят нырнуть благопристойники, но социальное нельзя делает их латентными первертами, и они, несчастные и глупенькие, думают, что этот мир – для них. Они, пытаясь наказывать отступивших от их, придуманных для себеподобных канонов, даже не удосужились докумекать, какая огромная разница, например, между «посадить пожизненно» и «посадить посмертно». Мне же лень объяснять. Все, что я только что нацарапал на обложке журнала «Сестринское дело», никогда не буду перечитывать – как никогда не помнил то, что написал до этого. Логика может помочь в цивильной жизни, в творчестве она бессмысленна. И если хоть кто-то поймет, что я пытался выволочь на свет из своей черепной пепельницы, я с удовольствием приглашу его в свой очередной запой. А нет, так сотня экземпляров этой тоненькой записной тетрадки, надеюсь, не быстро растворится в туалетных урнах и покроется колбасными пятнами. (Все-таки, какой я сентиментальный патетик!) Надеюсь, вернусь текстами и спасибо, что удивили мне время.

Волчье солнце

(Эгоанархия города)

Мне следовало бы иметь свой ад для гнева,

свой ад для ласки;

целый набор преисподних.

Падаль… Везде падаль. Какое нелепое совершенство, выжатое из земли последним усилием Бога. Укус единственный и самоубийственный. Наконец-то Бог умер. Наконец-то пришла свобода, аспидно-ослепительная. Наконец-то унижено сострадание. Как здорово, что не нужно учиться летать и привыкать ползать. Пришла временная вечность, кем-то тщательно подготовленная и сама себя воплотившая. Здесь не синеют губы и глаза не превращаются в студенистые капли пролитой солнцем любви. «Бог умер!» – молчат глотки глашатаев. Бог умер!» – сохнут негниющие пальцы. «Ну и черт с ним!» – трава по-прежнему зеленеет. «Черт с ним! Черт с ним!» – босые ноги хлюпают по беловато-желтой грязи. Все это так успокоительно молча, что хочется встать по обе стороны баррикад и стать неумолимо третьим и неумолимо последним. Спокойствие самодостаточности, ведь одиночество умерло с Богом, как раб, брошенный в одну яму с господином. Мост рухнул, и нет другого берега. Пришла свобода и не за что больше умирать. Везде натыкаешься на самого себя и флегматично проходишь мимо. Ты больше не жертва, ты – единственный могильный червь, влажный и жирный, самодовольно копошащийся в самом себе. Тебе плевать на время, на пространство, на жизнь. Ты – все это. Подойди к себе и нежно шепни: «Я – Любовь» и шлепай по грязи, уменьшая круги, к недостижимому центру. «Государство – это Я. Я – Людовик тридцатипятитысячный, беспорочно-развратный. Этот разлагающийся город – мой алтарь и исповедальня. Я – новый способ движения – эгоистический, не втискиваемый в законы даже в частных случаях». Вот оно – недостижимое и примитивное. К этому шел Род. Счастье, блаженство, безмятежность… Падаль, все падаль…

Для меня город умер. Закономерно и неожиданно. Умер, восторгаясь собственной гибелью. Незаконнорожденный, он ждал этой участи, участи всех его предков. Он умирал в судорогах, медленно, мучительно. Город тошнило, и он корчился, изрыгая желтую липкую грязь, в которой захлебывались мечты и надежды, грязь, в которой захлебнулся Бог, грязь, которая вливалась сейчас в мои новые ботинки. Я возвращался в него не ради своей осточертевшей работы и протекшего потолка моего подвальчика, я пришел на похороны и дурак тот, кто посчитает меня сумасшедшим. Конечно, я и сам не обязан жить. Не обязан подчиняться мудрости самозакопавшихся чревовещателей. Я не клялся ни на чьих святынях и не приковывал себя к позорному столбу. Я просто упиваюсь тем, что более осязаем, чем этот монструозный полис. Он развязал мне руки. Он убил моих друзей. Я ушел и не вернулся. Бог остался с ним верной комнатной собачонкой. С ним осталась она, которая когда-то была Ей. А я пришел ответить на один вечный вопрос: «Зачем я вернулся?».

Часть I

1

Похоть, порожденная алкоголем и умершая неудовлетворенной – так, наверное, можно было назвать чувство, мучавшее меня целое утро. Я ворочался в постели, не имея сил встать. Вчера, еще вчера, в этом дурацком прошлом, я был человеком, родившимся, чтобы уничтожить все, подаренное мне жизнью, и делавшим это безошибочно и уверенно.

Порок, насильно связанный мифом и оставшийся навсегда – состояние, оскорбленное глупой кличкой Жизнь, угнетало Инес, лениво принимавшую утреннюю ванну. Она через силу курила, с удовлетворением разглядывая себя в зеркало. Меня она сегодня презирала.

Я рывком соскочил с кровати. Хмель не проходил, и еще никогда я не чувствовал себя так паршиво. Курить не хотелось, и я, подавив подступавшую тошноту, допил оставшееся в стакане вино. Легче не стало. Я выругался и присел на кровать. Голова гудела, зажатая клещами безысходности, выпестованной этим ненужным утром. Я боялся Инес.

Скользкое мокрое тело самодовольно наполняло ванну начинающей набирать красотой, полной безмятежности и недосягаемости. Полузакрытые глаза, намыленные плечи, раковина, полная окурков – из пены рождалось чудовище, испокон слывшее богиней. Я в это не верил.

Пятна на потолке расплывались в распухших глазах. Какого черта я вчера полез к ней в постель? Она же знала, чем все это кончится. Она смеялась над моим вчерашним бессилием. Она травила меня, облизывая сухие губы маленьким язычком. Она играла, отдавая мне по частям любимую заводную игрушку, зная, что я потерял ключик. Сейчас она, наверно, смеется, пуская мыльные пузыри в запотевшее зеркало. Дура!

Инес нехотя выбралась из ванной. Ей не хотелось покидать эту теплую благодатную купель, а еще больше не хотелось окунаться в ледяной грязный воздух прокуренной комнаты. У нее не было ни малейшего желания слушать мои обычные извинения, давно уже опостылевшие и превратившиеся в обычную утреннюю церемонию. Она вытерла зеркало полотенцем и накинула халат на голое тело. Бесшумно открыв дверь, скользнула в мою комнату. Комната была пуста, как и пепельница на столике – все это не предвещало ничего хорошего. Инес прилегла на кровать.

Я долго сидел в машине, сквозь пыльное стекло рассматривая копошащуюся толпу. Какие они все глупые, словно усталая улыбка на губах роженицы, нестерпимо серые, напичканные смогом, детьми, дурацкой информацией. И каждый – сам себя боящийся одиночка. Слабенькие, оттого и самоуверенные, занятые, неумело сопротивляющиеся времени, восставшие из грязи и туда же спешащие. В висках стучала кровь, хотелось пить. Я вышел из машины, пересек улицу и постучал в дверь телефонной будки. Женщина за стеклом улыбнулась и махнула кому-то рукой. Я постучал еще раз. Женщина опять улыбнулась, и я со всего размаху врезал по стеклу кулаком. Посыпались стекла, женщина закричала (это как-то успокоило меня) и выскочила за дверь, заслонясь от меня рукой. Я сжал телефонную трубку.

Инес проснулась от телефонного звонка. Не надевая халата, прошла на кухню и поставила чайник. Телефон звонил бесконечно долго. Она не выдержала и сняла трубку.

«Будь счастлива, сучка!» – я с облегчением вышел из будки.

Время покорно плещется в моем стакане. Затравленное завтра и вечное вчера сливаются в эти умирающие сумерки. Часы идут. И какое-то слепое возбуждение чувствуется в каждой забытой минуте. Сигарета жгет губы, но даже она не нарушает равновесия этого утра. Я молча смотрю в зеркало, тщетно пытаюсь понять взгляд бесцветных глаз, следящих за мной. Безумие воли, воплощенное во мне, дает мне право смеяться над НИМИ, но все-таки хочется уйти. Уйти немедленно, оставив ИМ пепельницу с окурками, недопитые бутылки и ненависть, ненависть к НИМ, копошащимся сейчас в своих постелях и сопящим в ухо своим расслабленным женам божественную какофонию изнеженной серости. ИМ, страдающим недержанием мочи, воспалением всевозможных придатков, никогда не стать моими убийцами. ОНИ – не соперники, не танцоры, могут только вяло подхрюкнуть арию Иуды и то не из-за вдохновения, а по правилам хорошего тона. ИМ, пресмыкающимся перед женщиной ради минутной агонии, радостен страх перед душевным похмельем. Я, тупо глядя в зеркало, пытаюсь уловить, нет ли другого выхода, кроме исхода. Ведь когда ОНИ бросят это утро мне в лицо, как грязный носовой платок, я затушу сигарету и забуду о смерти.

Пьяный Ронни играет на гитаре. У него довольно-таки противный голос и вообще, когда он поет, мне на него неприятно смотреть – заросшее лицо, перекошенное самодовольной улыбкой. Штук пять потрепанных девчонок боготворят его, усевшись перед ним полукругом и расстегнув свои пошлые кофточки. Одна из них умудрилась положить голову мне на колени – ты кого в конце концов любишь, кроха? Глазки полузакрыты, ротики полуоткрыты – любительницы порнографии и дешевых портвейнов. Да, наш с Ронни подвальчик все чаще то ночлежка, то бордель. Ронни, Ронни, ты бы хоть подыскал себе работу – нужно же нам когда-нибудь отсюда вырываться. Это весело, Ронни, это забавно, но это болото – булькает, хлюпает и засасывает. Надо уезжать, надо бежать от этих обдолбавшихся лиц, от этой музыки. Бесполезно с ним об этом говорить, он – опять король, как когда-то на сцене. «НЕ БУДЬ МЕНЯ, НЕ СДЕРЖИВАЙ Я ГНЕВ НАРОДА – ТЕБЯ БЫ РАСТЕРЗАЛИ НА КЛОЧКИ»». Эгисф и мертвецы. Ронни Эгисф Последний с сонмом пьяных Клитемнестр. Ронни, бежим, я напишу для тебя пьесу, я создам для тебя театр. Хочешь «Глобо», хочешь «Пале-Рояль», хочешь «Ронни». Бежим, я устал. Ты не играешь, меня не печатают, и хоть, слава богу, я работаю учителем – голод нам неведом. Поехали весной – знаешь, как хорошо весной за городом. Сколько раз я говорил тебе об этом – ты кивал головой и говорил «нет». Почему нет, Ронни? Ты же знаешь, я один никуда не уеду. С тех пор, как умер отец, у нас с тобой больше никого нет. Во мне пропадает способность любить, а ты гибнешь у меня на глазах… Да ну его к черту! Наливай, Ронни!