Opus marginum - Тимур Бикбулатов

Никто не видел, как в горячих сумерках, при свете настольной лампы, он пытался воскресить Бога, медленно, тщательно, по частям. Он не хотел вернуть его людям (для этого он был просто добр), он хотел убить его. Единственное, что им двигало – это Зависть, зависть к тем, кто сделал это раньше. Росс родился богоубийцей, и единственное, что мешало ему жить, это невозможность исполнить свой долг. Он расплачивался за чью-то злую шутку, за случайность, вероятностно невозможную. Он поклялся отомстить людям за их некрофилию. Пусть Бог немного поживет, какие песни они запоют? И тут явится он с подписанным Приговором. А пока…

Пока не подписан Приговор, он писал себя, приговоры себе, не стесняясь никого, не убивая даже в воображении. Его полупьяная фантазия в беспорядке, нелогично ложилась на чистые, накрахмаленные листы, как дорогая проститутка, и он насиловал ее с мастерством аристократов, пристраиваясь то к заключенному Маркизу, то к графу де Сенгал, то к псевдографу, воспитавшему Мальдорора. Он просто мог себе позволить жить, забывая о разуме, никому не показывая настоящей свободы, обнаглев до того, что иногда побеждал ответственность.

Ему просто казалось, что он был философом.

5

«Веware the JaЬЬеrwоск», – рояль сумасшедшего по кличке «Герцог» тревожил Шэна. «Тhе Frumous Bandersnatch». Шэн сидел и выстукивал ритм карандашом. Холодный логик Доджсон и старый, добрый Дюк, ребенок на небе и ребенок на цветах. Цветы на небе, небо на цветах. Ребенок на ребенке…

Можно к тебе, Шэнни? – в дверях торчала потная лысина Корнеля. – Или в столь поздний час твоя бренность находится на реверсе Луны?

Перестань ходить ко мне с голой задницей на голове и мешать слушать музыку, – Шэн выключил радио и развернулся в кресле. – Конечно, Нэл, я всегда рад тебя видеть. Кофе будешь?

Опять без сахара и из разбитого стакана? Фу, – толстяк поморщился и ловким движением загнал начинавшие сползать очки обратно на переносицу, – Знаю я тебя – накачаешь кофе, а потом всю ночь страдай от бессонницы и слушай твои пошлые рассуждения о женщинах. Лучше чаю – мне завтра рано утром надо быть на вокзале.

Встречаешь, провожаешь?

Уезжаю.

Надолго?

Навсегда.

А как же семья?

Шла бы ты домой, Пенелопа. Ты опять начинаешь лезть в мои личные дела. Я слишком люблю себя, чтобы еще всякие бездельники совали в меня свой нос. Уезжаю в деревню, стану зоофилом-отшельником. Мне все здесь обрыдло – реклама, кошки, пивные банки, непьющие студенты, дорогие проститутки, церкви, лужи, золотые зубы. Я продал квартиру и купил домик в самой глуши. Я уезжаю, Шэн.

Ты продал квартиру. А как же Кэт?

Пусть идет на панель. У меня есть парочка знакомых сутенеров. И, в конце концов – моя теща – тоже сводня не из последних.

Да ты с ума сошел! – Шэн встал и заходил по комнате, в рассеянности хватая предметы и тут же бросая их на место. – Ты дурак! Вот уж не думал, что когда-нибудь серьезно назову тебя дураком. Ты что, стал импотентом или ты – любовница Наполеона? Корнель бросает Кэт ради коров и цветочков, навозного запаха и потной деревенщины. Ты же боготворил ее, помнишь, в университете…

Забирай ее себе. И если ты будешь трахать ее в ванной – она будет приносить тебе завтрак в постель.

Но она же прекрасно поет. Ее карьера еще впереди! – от волнения Шэн покраснел и расстегнул ворот рубашки.

Ее рот годится не только для этого. В этом сможешь убедиться. Бери ёе – ты ведь когда-то ее любил. Вы будете на пару ничего не делать – выжмешь из мамочки дополнительно пособие. – Никто и никогда еще не видел Корнеля таким спокойным и таким циничным. Он сидел на стуле у окна и пытался прикурить от большого рефлектора, стоящего на подоконнике. Маленький, толстый, лысый, в противных золотых очках, он имел вид победителя мира, Caesar in glory, – я даже сам заплачу священнику за ваше венчание. Ну что, согласен?

Шэн не отвечал. Он лежал на диване, уткнувшись лицом в подушку. Кэт, маленькая, симпатичная студентка. Ее все звали Птичкой. «Beware the jubjub bird». Переход Эндерсона в четвертую октаву, – «это высшее наше достижение». Быстрей, Луи! Моя кожа на твоих барабанах. «Не shorted in his jоу» – Алиса и хор Мак-Коя. Новая вспышка осветила извивающееся на диване тело…

Кэт сидела за столиком в библиотеке, отрешенно листая альбом старых офортов. Лучше бы она умела плакать, как плачут королевы, возвращающиеся с виселицы, как плачут скрипки в жестоких пальцах прокаженных, как плачет камень, утомленный и раздраженный весной, умела плакать и все – зачем тогда нужны были бы эти терзания и сомнения?

The woman who can not behave can be taken away by a stranger. When nothing can be done about it, she’s very surprised at being kidnapped. Que se la Lievaron! Эта запрокинутая голова, полуоткрытый рот, неестественное положение – ее судьба, вечное повторение, бессмысленное возвращение, спираль. Он – не Корнель, не Шэн. А почему бы не Шэн? Мальчик с восьмого офорта. Мальчик, мальчик, мальчик. Плюшевые занавески, простыни вместо скатертей. Мать об этом ничего не знает – будет скандал, таблетки, телефонные звонки, переполненные пепельницы, для приличия выжатые слезы. Просто будет противно. Этот испанец совершенно не умел рисовать. Ему место в клинике. Молодой библиотекарь не обращал на неё никакого внимания. Гибкий, как кошка, он проворно переставлял лесенку, снимал с верхних полок объемистые тома. Кэт видела его здесь в первый раз. Ното поуиз. Новичок. Прическа как у Шэна (это не прическа – это просто грязные волосы, как говаривал покойный отец). Вот и пятьдесят шестой монстр. Вверх и вниз. Fortune does not treat well those who are obsquitus with it. It gives the smoke to those who managed to climb up, and then it throws him down in terms of punishment. Она дарит дым. Фортуна дарит дым. Этот молодой человек сейчас упадет, и она засмеется своим противным прокуренным смехом.

– Извините, но у нас перерыв на обед. Заходите через час, – голос у библиотекаря был спокойный и довольно приятный, – недалеко столовая, я могу проводить Вас.

– Спасибо, но я совсем не хочу есть. Я понимаю, что вы не имеете права меня здесь оставлять, но я бы осмелилась вас об этом попросить. Я даже не сдвинусь с места.

– Я нарушу правила, – задумчиво произнес юноша, – но только ради Вас и только один раз. Да и к тому же, я вас здесь запру – это я обязан сделать. До скорой встречи.

Хлопнула дверь, повернулся ключ, – и Кэт осталась одна. Хотя, впрочем, она и так была одна – она даже и не видела бывших здесь посетителей. ГОЙЯ. Ах, вот как звали этого сумасброда – он начал ей нравиться. Подлинная красота совершенно неинтересна, тем более в этом она ничего не понимает. Заурядный врач-терапевт, не попытавшийся найти себе работу (у Корнеля были деньги – он сам просил ее не работать). Вот она – категория заброшенности (оказывается, и немцы бывают правы).

Корнель, сегодня уехал Корнель. Три года вместе – не так уж и много, волшебных три года. Интересно, был ли он у Шэна? Наверняка. Он всегда преклонялся перед ним. В молодости Шэн был гомосексуалистом. Корнель дружил с ним тогда. Было ли что-нибудь между ними? Как Корнель изменился! Он стал заносчивым и вроде даже поглупел. О, как он похож на семьдесят шестого. Она научилась ненавидеть его. This silly man imagines that since he hears a rod and a warder, he is higher then others. And ill threats his power to give trouble to people he deals with. Selcofident and assured… Кэт захлопнула альбом. Этот испанец предвидел ее. У Шэна, наверное, есть его картинки. Ага, вот и библиотекарь – он весьма симпатичен.

– Ну как, не соскучились? – он шел к ней через зал, в одной руке неся пакет, в другой – бутылку вина.

Он отрицательно махнула головой. Усталость, слабость – атрибуты неведомого ей по причине молодости похмелья. С Корнелем они напивались до смерти, а утром, как ни в чем не бывало, шли на утреннюю прогулку в парк или же вот сюда, в библиотеку. В музеи она не ходила, ей казалось диким останавливать действие, в своей доверчивости раскрывшееся перед очередным гением, а тем более искажать его, уродовать – Корнель не поддерживал ее в этом, но из-за их неразлучности тоже стал обходить тяжелые бронзовые двери изохранилищ. Глупая, ненужная солидарность. Весь мир такой ветхий, такой злой, такой отупевший, разучившийся чувствовать, любить ее, Кэт, которой не нужно сострадания, не нужно утешения – этого всего в ее жизни было вдоволь. Корнель, бездушная и бесформенная отрешенность, и тот использовал сострадание, как приманку, как орудие стабильности, весьма экономичное, не требующее каких-либо затрат – пожалел и совесть чиста. Мир должен уметь побеждать – нельзя же всегда быть таким размазней, пытающимся удовлетворить всех. Его неумение сделать это порождает в нем жестокость – тщетную и дилетантскую. Сильный мир – музейная редкость…

Может, все-таки перекусите? Вы здесь с самого утра и ничего не ели. Так нельзя. У Вас какое-нибудь горе? Я смогу Вам помочь, – библиотекарь наклонился к ней так близко, что она ощутила себя поглощенной этим правильным красивым лицом, – кстати, меня зовут Жак.