Диковинная болезнь - Бенуа Фуршар

Он. Постоянством вы не отличаетесь.

Она. Вернее было бы сказать, что я жертва прогресса и современности. Вам этого не понять. Ваша профессия существовала задолго до вас. И вас переживет. Меня же уносят за собой веяния времени и чувство вины. Отсюда и болезнь, понятно?

Он. Вы больны?

Она. А что же, по вашему мнению, я здесь делаю? Для архитектора здравого смысла у вас маловато, не говоря уже о способности к дедуктивному умозаключению, друг мой.

Он. Да, знаете ли…

Она. Я исчерпала почти все, чем обладает современная медицина в области психиатрии, психоанализа, гомеопатии, хиропрактики, остеопатии и всяческих иных акупунктур — я называю вам лишь самые общеизвестные дисциплины —, и всё это не дало ни малейшего ощутимого результата, пока я не напала на координаты этого доктора Кона, специалиста по диковинным болезням. Как вы полагает, это то, что мне нужно?

Он. Мне кажется, да.

Она. Кстати, о нем ни слуху, ни духу.

Он. Очевидно, он столкнулся с каким‑нибудь сложным случаем.

Она. Хорошо, если так, а то я ему устрою.

Пауза.

Он. А вы… как бы это сказать…нетерпеливы?

Она. Нетерпелива? Нетерпелива? Вы, вероятно, полагаете, что у меня других забот нет, кроме как часами ждать врача, будь он трижды специалист по диковинным болезням? Скажи на милость! Скорее это вы чересчур уж терпеливы, ведь лекаришка — ваш друг, и вам давно пора было бы высадить его дверь и спросить, он что, намерен продержать нас тут до завтра. Или же, как всякий достойный этого имени мужчина, особенно врач, хотя бы проверили, не разложил ли он на письменном столе свою секретаршу, заманив ее туда, уж и не знаю, какими обещаниями насчет повышения зарплаты. Ведь так обычно вы все поступаете, правда?

Он. Тут, я думаю, вы перебарщиваете.

Она. А вы можете меня опровергнуть?

Он. То есть, я хотел сказать, возможно, вы уж слишком обобщаете…гиперболизируете?…

Она. И потом, черт подери, вы меня утомляете!

Пауза.

Она возобновляет чтение.

Он. Со всеми этими словами, которые требуется осмыслить, этими разрозненными фразами, которые должны превратиться в речь…Нет, право же, я совсем отвык говорить, рассказывал какие‑то глупости, обидел даму. Надо сказать, с ней мне было непросто.

Однако именно я снова возобновил разговор, спросив: надеюсь, вы больны не слишком серьезно?

Она. Бедный малый, он производил просто удручающее впечатление. И на что ему сдалась моя болезнь? Только предлог для разговора, так, от скуки, или чтобы доказать самому себе собственное существование. Грубая стратегия. Следовало проучить его на его же собственной территории. Это редкая болезнь, сударь, то есть считается редкой, ибо она проявляется в разных формах, не всегда поддающихся идентификации. Называется: синдром первородного греха.

Он. Никогда не слыхал.

Она. Естественно, ибо болезнь — типично и исключительно женская.

Он. Ага!

Она. Адам и Ева. Эти имена вам что‑нибудь говорят?

Он. Безусловно, но это ведь случилось некоторое время назад?

Она. Не валяйте дурака. Мы здесь вдвоем, вы и я, в зале ожидания.

Он. Не спорю.

Она. Предположим, что сие пыльное место предано забвению. Вместо лампочки, сияет солнце. Роскошные растения заполняют пространство. В мягкой траве нежатся полезные животные. И никакой угнетающей жары, ни раздражающих, зудящих насекомых, только вы и я. Обнаженные. Полностью и бесстыдно обнаженные.

Он. Вы меня смущаете.

Она. Я не прошу вас раздеться. Это просто образ.

Он. Ага!

Она. В восхитительном покое проводим мы дни и ночи, никогда не испытывая ни жары, ни холода, ни голода. Не ведомы нам ни боль, ни сомнительные желания. Никакой необходимости искать пищу, мыться и даже испражняться. Мы чисты, кожа гладкая, мы совершенно счастливы в этом теплом и комфортабельном пространстве — футляре.

Но вдруг однажды на ветке древа появляется змей. И даже если ничто в его внешности не вызывает как будто ни малейшего подозрения относительно злокозненности его намерений, я все же замечаю в глубине его взгляда неизъяснимый отблеск доселе неизвестного чувства — похотливости! Да, сударь, именно похотливости. Я, невинное создание, обреченное на безбедное существование без сучка, без задоринки, не умею осторожничать и не доверять в подобных ситуациях. И, разумеется, я следую его совету, хватаю яблоко и с жадностью его кусаю. Боже, какое же оно было вкусное! Мягкое, сочное, сладкое. Чувствую изумительную мякоть на языке, потом в горле, наслаждаюсь совершенно особым ощущением, когда она спускается в желудок, столь же девственный, как и лоно мое, потом доходит до самых глубин моих внутренностей, наполняя и оплодотворяя каждую кишечную струну и отсылая в мозг, до того момента не слишком‑то развитый, первые сигналы удовольствия. Но слишком поздно! Болезнь уже поразила меня, проникла в недра моего существа. Как червь в плоть плода, если мне будет позволено подобное сравнение.

Я приближаюсь к вам. Вы лежите в траве с полузакрытыми глазами, опустив ноги в теплые ласковые воды реки. Я смотрю на вас. Вы красивы. И мы одни на свете, как это было всегда.

Взгляд мой останавливается на той части плоти, что покоится между ваших безволосых ног (то, что мы безволосы, само собой разумеется). Я осторожно беру двумя пальцами этот странный отросток, и точно так же, как в случае с яблоком, меня внезапно охватывает непреодолимое желание — попробовать. И представьте, что за этим следует! Ваш фрукт начинает наливаться соком, и мы оба погружаемся в доселе не ведомые ощущения, в бездну неизведанных наслаждений. И только тогда, мне очень важно вам об этом сказать, столь глупо упущенное вечное счастье возвращается к нам!

Он. Мне непременно хотелось изобразить некое равнодушное безразличие в сопровождении улыбки, как мне представлялось — иронической, но в действительности скорее глуповатой. Но женщина эта была подобна урагану. Ее слова проникали тебе непосредственно под кожу, минуя сознание, и грубо будоражили столь долго дремавшие чувства. Настоящая революция в клетках моего организма!

Она. Вас как будто смутила моя история. Поверьте, это только метафора.

Он. Но эрекция моя вовсе не метафорична!

Она. Тем более, что, как вы прекрасно понимаете, эйфория наша была недолгой. Вмешалась воля божья, рука инквизиции, мораль, покаяние. Началось с того, что они злобно испортили столь красивый прежде пейзаж. Небо потемнело, воды реки взволновались, животные сделались агрессивными, а в климате жара сменялась холодом, проливные дожди — засухой. Люди стали испытывать голод и жажду, тела их покрылись шерстью, как у животных, появились трудности от хождения на двух ногах, жестокость, борьба за выживание — полная катастрофа! Разумеется, вы на меня сердились: ведь всему виною была я, это я всё испортила. И тело ваше постепенно становилось всё более сильным, могучим, властным, я же потихоньку превращалась в рабыню. Первоначальные наши красивые ласки походили теперь на случку животных. Я приняла это как данность, поневоле, конечно. Я смирилась, потому что Бог так захотел, и всю свою жизнь отныне я стану платить за эту ошибку, слыть интриганкой, причиной всех бед на земле, всех несчастий мужских, короче, стану орудием дьявола! Единственное, что мне оставалось, — вечное покаяние.

Пауза, во время которой Она кажется подавленной, отрешенной.

Он. Эй…послушайте…С вами всё в порядке?…Черт подери, что это с ней? Всё из‑за меня. Надеюсь, она не загнется? Эй, очнитесь!

Встряхивает ее.

Она. Оставь меня!..Отпусти! Ой, простите, я вас за моего мужа приняла.

Он. Так вы замужем?

Она. Разумеется, а вы как думали? У меня еще и трое детей.

Он. Потрясающе!

Она. Да, но знаете, с этими детьми столько хлопот. Правда, сейчас они уже подросли, но прежде — даже и не расскажешь!

Пауза.

Она. Может, и у вас есть дети?

Пауза.

Он. Не стану скрывать, да, дети есть, двое, чтобы быть точным, мальчик и девочка, но, как бы вам это объяснить, я вижу их нечасто. Видите ли, у меня расписание такое плотное…так всё забито, что я не могу заниматься ими постоянно, поэтому они больше и в основном находятся с их матерью, то есть, живут не здесь… Довольно сложно всё это объяснить.