Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неделю спустя Варинька бегала по городу среди анархистов, агитаторов из числа фабричных рабочих и кроваво-красных стягов и расклеивала рекламные афиши с бегемотом.
В том же году разразилась мировая война. Царь подавил мятеж своих подданных и повелел сменить прежнее название стольного града на более привычное русскому уху – Петроград.
Впрочем, Варинька вряд ли обратила на эти события особое внимание, ибо в конце сезона к труппе присоединился молодой лилипут по имени Вадим. И они вдвоем взялись дрессировать бегемота. Вадим мастерски выполнял сальто-мортале и прыжки на батуте и скоро ввел гиппопотама в свой номер. И пока в Европе бушевала война, эти трое – Вадим, Варинька и бегемот – стали неразлучны.
В начале Варинька даже не могла определить, кем сильнее восхищается – виртуозным артистом Вадимом или бегемотом, которого, судя по всему, ничуть не трогало то обстоятельство, что он не был слоном, которого выписывал прадед Игорь.
Но через пару месяцев от сомнений в сердце Вариньки не осталось и следа, и Вадим переселился в ее потрепанный всеми ветрами цирковой вагончик. Он стал первым человеком, на которого она могла положиться и кому могла полностью доверять, после того как в девятилетнем возрасте лишилась матери.
У моей бабушки был свой коронный номер, который в течение нескольких последующих лет она довела до совершенства. Маленькая, всего-то полтора метра ростом, и мускулистая, она так научилась управлять своим гибким телом, что могла принимать совершенно немыслимые позы и легко прятаться в потайных ящиках иллюзиониста.
Будучи многажды «распиленной», она быстро сообразила, что к чему в нашей жизни. Что никто никогда и ни за что, даже по мановению волшебной палочки, не составит части твоего туловища в единое – и живое – тело, если до этого тебя распилили по-настоящему. Ибо счастье капризно и переменчиво.
В тысяча девятьсот семнадцатом большевики штурмовали Зимний дворец, а через год, когда Вариньке исполнилось восемнадцать, она стала свидетелем того, как ее возлюбленный Вадим ошибся, прыгая с батута. Он, как всегда, пролетел в воздухе и успел сделать двойное сальто-мортале, но в тот вечер окончил свой полет не на спине бегемота, как обычно, а в пасти животного. Зрители не поняли, что стали очевидцами фатальной ошибки. Они в восхищении вскочили с мест и закричали da capo, da capo[1], в то время как Вадим навсегда исчез в брюхе бегемота, оставив Вариньку одну-одинешеньку на всем белом свете.
* * *
В то самое время мой дед по материнской линии отплясывал кадриль в Копенгагене. Он был вторым по старшинству сыном оптовика, и семья его во время войны не просто не бедствовала, но даже нажила весьма неплохие барыши. Они продавали консервы всем воюющим сторонам, и поставляемая ими тушенка служила пищей для солдат как в немецких, так и во французских окопах. Денег, короче говоря, было у них завались. Но, как ни странно, душа Ганнибала Северина Мёллера все же была не на месте.
Во время Первой мировой войны глаза на портретах Пикассо оказывались где угодно, в том числе и на затылке, а Пруст в Париже находился в поисках утраченного времени и своих мадленок. Шёнберг изобрел додекафонию, корсеты вышли из моды, а женщины получили право голоса. Но все это вряд ли вызывало какой-либо отклик в семье моего деда по материнской линии, проживавшей на Амалиегаде. Мебель как была укрыта чехлами с кисточками в 1890-х, так и осталась в них. Лепнина, безделушки, бахрома и велюровые абажуры – все это, как приметы эпохи, создавало уют во всех девяти комнатах.
Да, конечно, они ходили в театр или устраивали суаре с приглашением тогдашних знаменитостей, но все это по большей части делалось, чтобы себя показать или поговорить о делах в антракте. Сестрам Ганнибала выпадала возможность сделать хорошую партию, а Оптовик получал шанс заключить новый контракт. О спектаклях упоминали редко, разве что в случаях, когда какая-то актриса снова вляпывалась в скандальную ситуацию!
Детям Оптовика, разумеется, пришлось учиться играть на фортепиано, но с упором на гаммы и безошибочное исполнение сонат по нотам.
Когда дед был ребенком, его родители обретались каждый в своем конце огромных хором, а детишки выступали в роли почтальона и разносили язвительные записочки от одного супруга к другому. И ни единого нежного слова не было произнесено в адрес друг друга ни хозяином пропахшего сигарным дымом кабинета в самом конце шикарных апартаментов, ни хозяйкой будуара с изящной кушеткой и едва уловимым ароматом розового мыла.
Мать Ганнибала пыталась наполнить теплом огромную квартиру площадью в три сотни квадратных метров, но тщетно. Она садилась у выходящего на улицу окна, обычно после обеда, когда солнце как раз проплывало мимо и на пару мгновений задерживалось на покрытом белым лаком подоконнике.
Холоду в жилище прибавилось, когда Оптовик без всяких объяснений решил ночевать в других местах города. И тот же холод навечно поселился в костях и суставах матери, когда дифтерия унесла с собой Альфреда, брата Ганнибала, который был четырьмя годами старше него. Всю нескончаемо долгую ночь молодой человек боролся с крупом и лихорадкой. Но безуспешно. Утром он неподвижно лежал на постели с лицом синеватого цвета. И более не дышал.
А смерть помчалась дальше, даже не удосужившись оглянуться.
Мать Ганнибала, бледная как мел, сидела, уставив взгляд в пустоту, за письменным столом, с пером и тетрадкой. Когда она на миг оторвалась от своего окна, чтобы дать указание кухарке, Ганнибал пробрался в ее покои, любопытствуя, что́ она написала. Тетрадка оказалась пуста, лишь на одной странице нетвердым почерком была выведена строчка: Горе – это живое существо. Далее к низу страницы расплывалась красноречивая черно-синяя клякса.
Каждую ночь ему снился Альфред. Цветочные бутоны, что никогда не распустятся и так и останутся внутри почки растения. Полные надежд на будущее семядоли и тычинки, увядающие и тихо осыпающиеся на натертые воском паркетные полы только для того, чтобы горничная вымела их вон из квартиры. Его поражало, что существование человека строится на такой хлипкой основе, что жизнь и смерть разделяет всего лишь лопнувший кровеносный сосуд. И тогда дед поклялся на могиле брата, что он, Ганнибал Северин Мёллер, отныне станет жить страстью. Он не потратит ни одной секунды на
