Пойте им тихо - Владимир Маканин

«Дашуля. Море замечательное — чудо чудес. К моему возвращению, будь добра, приведи в порядок мою берлогу. Ключи у соседа по лестничной клетке. Целую».

Когда Андрей вернулся, они поженились. Со свадьбой — день в день — совпало еще одно хорошее и важное событие: Андрея взяли в лабораторию Брусилова. Сцепление обстоятельств волновало как знак свыше. Всю или почти всю «медовую» ночь он шастал из кухни в комнату, а из комнаты в кухню и взволнованно бормотал:

— Сбылось, сбылось!.. Ну, теперь главное — не робеть. Вкалывать и еще раз вкалывать!

Было три часа ночи. Чиркнув в темноте спичкой, чтобы закурить, Андрей повторял:

— Вкалывать! Слышь, Дашуля… Если уж ты вскочил на коня, надо взмахивать плетью — верно?

Дашенька, конечно же, соглашалась. Замирая, она кивала ему и кивала. Она немного зябла. Она жалась в угол постели и (потихоньку от Андрея, в темноте) плакала непонятно отчего. Счастье было как-то неожиданно, как бы свалившееся с неба, — она и Андрей, семья, жизнь бок о бок, и верилось, и не верилось тоже.

Она сидела у себя в корректорской, а мыслями была с ним — Андрей ставил сейчас свой первый эксперимент в новой лаборатории.

«…В деревне наступила ночь. Шелестели осины. Лаяли на прохожих собаки», — вычитывала текст Дашенька, голова Дашеньки клонилась все ниже, глаза слипались… А рядом читала текст Тамара. А дальше Соня. А дальше — Вика. И все вместе они бубнили и как бы коллективно бредили: «Бу-бу-бу-бу…»

Возвращаясь домой в троллейбусе, Дашенька уже поняла, что заболела.

Дома она слегла.

Андрей был внимателен и чуток, и готовил ей чай с малиной, и в аптеку бегал, но по ходу болезни выяснилось нечто — оказалось, что он совершенно не выносит беспорядка в доме. Он привык к уходу. И как же быстро стали его раздражать раскиданные там и сям вещи. Он привык к чистоте, привык к жене — а жены, в сущности, не было, и кругом был нарастающий беспорядок, потому что Дашенька уже третий день лежала пластом.

Андрей нервничал.

— Не могу работать, — жаловался он. А ведь обычно вечерами, после работы, он два-три часа работал дома.

Он стал уезжать в библиотеку. Придет с работы, наскоро поужинает — и уехал.

— Ты уж не сердись на меня. Не сердись, — жалко и потерянно оправдывался он.

— Ладно.

— Пойми — я должен работать.

Андрей уезжал. Дашенька кое-как вставала с постели. В голове звон, в висках стучало — она опасливо передвигалась по полу, как передвигаются по льду. Брала в руки тряпку. И потихонечку начинала прибираться в квартире.

«Может быть, приятели новые. А может быть, женщина», — думала Дашенька. Покончив с уборкой, она шла на кухню. Медленно и вяло она мыла посуду. Но она ошибалась — Андрей действительно работал.

Дашенька выздоровела. И теперь — как бы в память о болезни — она научилась мило подшучивать над Андреем.

— Ты знаешь, — говорила она, к примеру, рано утром, — рубашки-то свежей нет…

— Что?! — пугался он.

— Не успела вчера постирать, — объясняла она. — Дел много. Собиралась, порошку купила, но не успела.

Андрей начинал сходить с ума. Он метался по комнате — хватался то за свитер, то за пиджак, то за галстук. И ежеминутно глядел на часы: что же делать, что же теперь делать?.. Бедняга привык быть одетым как на свадьбу.

Помучив его минуту-другую, Дашенька смеялась и открывала платяной шкаф. И наконец — звала:

— Андрей!.. Вот — оказывается, есть одна чистая. Держи. Скорее!

Он хватал свежую рубашку и судорожно одевался. Дашенька смеялась:

— Везучий ты, Андрей. Могло ведь не оказаться рубашки…

Он хватал портфель и мчался на работу. Целовал Дашеньку. И бросал ей на бегу:

— Сегодня же все постирай. Отдай в прачечную… Нельзя же так!

Когда она рассказывала об этих шутках у себя в корректорской, все хохотали. А Вера Викторовна признавалась, что такие шутки доставляют ей истинное наслаждение и продляют жизнь, — мужчин Вера Викторовна вообще презирала.

— Молодец, Дарья, — Вера Викторовна глубоко-глубоко вздыхала, — так их, окаянных!

Иногда Дашеньке хотелось собрать подруг — устроить девичник, — и оказалось, что сделать это проще простого. Как все физики, Андрей пугался надвигающегося беспорядка загодя. Достаточно было денька два в квартире не убираться, и ровно на третий день Андрей в гневе сбегал в библиотеку на весь вечер.

Женщины собирались, они выпивали немного красного вина и выбалтывали друг другу о своих бедах и своих радостях, мирные посиделки расслабляли их, как расслабляет взгляд на озеро или на движущуюся воду ручья; для них, женщин, это было совсем немало — для них это было отдушиной.

— Как хорошо у тебя, Дашенька! — говорили они.

И Вера Викторовна счастливо вздыхала:

— Так их, окаянных!

И все смеялись.

Само собой, перед их приходом Дашенька успевала убрать и вылизать свою квартирку до полного блеска. Чистоту она обожала.

Если Андрею будто бы по делу (а может быть, и впрямь по делу) начинала названивать какая-то беспокойная женщина, Дашенька устраивала ему небольшую семейную сцену (то самое, что называется малым вправлением мозгов). Она — отваживала. А затем ни утром, ни вечером не притрагивалась ни к кастрюлям, ни к пылесосу, отчего в течение недели уютная квартирка превращалась в сарай, превращалась просто, быстро и без усилий, ломать — не созидать.

Андрей выходил из себя. Пробовал бунтовать.

— Я развожусь! — кричал он. — Хватит. Кончено.

Дашенька молчала.

— Я развожусь, ты слышала? Я подаю заявление!..

— Андрюша, родной мой, ну зачем же так сразу…

У Дашеньки уже вполне открылись глаза, широко открылись. И открывшиеся милые эти глазки видели, что при всей своей внешней лихости и яркости Андрей стал, в сущности, совершенно ручным. Еще немного усилий, и он станет как ребенок. Дашь сахарцу — улыбнется. Дашь еще — и еще улыбнется. И обратной дороги нет, потому что обратных дорог не бывает.

Андрей и раз, и другой, и третий пробовал обидеться и сбежать к своему товарищу в общежитие. Там даже стены дышали свободой. Он жил там несколько дней, иногда неделю, но к смене белья в банный день был уже тут как тут.

Как и остальные мужья, Андрей часто и подолгу думал о разводе. Он знал, что думать — это недостаточно, это ноль, это ничто, нужно именно волевое усилие, а вся воля, как казалось Андрею, отдана сейчас экспериментам в лаборатории, минута не та.

— Мне еще год-два, — бормотал вечерами Андрей, как бормочут заклинания. — Год-два, и я доделаю эту чертову работенку. И тогда распрямлюсь.

Он толком не знал, что это означает — «распрямлюсь», но в слове таилось много надежд. Слово было больше, чем просто слово. И он улыбался.

— Тогда я ей покажу, — бормотал он, — тогда она увидит прежнего Андрея.

Он еще не догадывался, что за этой чертовой работенкой придет следующая работенка и что все это затянется на много-много лет, и конца не будет по той простой причине, что конца не бывает.

И еще штрих. Во время ссор с женой Андрей вдруг заметил, что ему, небритому, потертому и помятому, сотруднику лаборатории улыбаются вроде бы совсем не так, как раньше. И рады они ему совсем не так — а он хотел, чтоб ему были рады.

Когда Андрей ночевал у своего приятеля в общежитии, он ночь напролет курил, жег свет и жаловался на судьбу. Но общежитские стены, все поглощая, слышали много жалоб — слышали ссоры, крики, исповеди, доверительные шепотки и всхлипыванья далеко за полночь. Приятель только разводил руками:

— Женщина — это тайна.

— Что? — переспрашивал Андрей.

— Тайна, говорю. Женщина — это всегда тайна.

Приятель был женат трижды и каждый раз собирался вести счастливую семейную жизнь — но кончил общежитием.

Андрей возвращался. Дашенька встречала его ласково и с доброй кроткой слезой.

В первый вечер по возвращении домой он бывал молчалив. Работал. Писал, скажем, статью. И обиженно, тихо-тихо и как бы случайно напевал о том, что он цветы не бросает к ногам, но…

…Я тебе в этот день замечательныйСвое верное сердце отдам.

Разумеется, это означало, что он, Андрей, любил и любит ее на веки вечные. Дашенька вздыхала. Грустила. Она слушала эту давным-давно не модную и нудную песню… «Чудачок, — думала она, — зачем мне твое сердце, когда оно и так со мной, в моем буфете. А цветы — это все-таки цветы. Я уж молчу про розы. Но букетик красных гвоздик мне бы сейчас не показался лишним».

В детстве Дашенька была очень милой, а потом все куда-то ушло. Она была худая и пугливая, ее обижали на работе, отчего она плакала по пустякам и забывала взять билет в троллейбусе, и вообще не походила на молодую женщину — она была похожа на истощенного и беспородного зверька.