Душенька - Натиг Расулзаде

Джахангир М., которого друзья (если только предположить, что они у него были, что у такого человека вообще могут быть друзья) ласково прозвали Джаник, что означало примерно – Душенька (так и будем называть его, ибо соответствует характеру имя: умел втираться в доверие, да и вообще – втираться), так вот, Душенька долго и можно сказать бесполезно метался по жизни аж до самых до сорока девяти лет, пока не нашел себя (с помощью дяди) в качестве заведующего в одной отдаленной от центра города маленькой аптеке. Отдаленность и нежелание быть на виду всегда соответствовали характеру Душеньки, наверное, в силу того, что сам он был весьма недалеким, а не любил быть на виду, потому как дело, или дела, или скорее – делишки, которыми он занимался очень тяжело переносили посторонний взгляд. Занимаясь поначалу мелким маклерством и выдерживая конкуренцию среди хамов и деклассированных элементов, Душенька окреп и окаменел душой, сердце его затвердело, как прошлогодние экскременты на морозе, он научился зубами вырывать то, что ему было положено и еще больше то, что было не положено судьбой, то есть, против судьбы пер, сволочь. Окружал его, начиная с юности порочный круг мерзавцев и негодяев, так как другого круга он не заслуживал, и естественно получал то, что причитается мелким, мельчайшим, невидимым глазом микробам. Урывал, значит, понемногу то тут, то там, разумеется, чужое. Не возвращал долги, не раз в связи с этим невозвращением был бит, как собака (не породистая), и так на чужом куске и вырос. Но тут уже под пятьдесят Душеньке внезапно повезло: его дядю, младшего брата отца назначили начальником Управления городскими аптеками. Душенька тут же ожил, бросил мелкие дела, страшно полюбил дядю, который довольно прохладно относился к племяннику, после того как его старший брат бросил его на попечение матери, и решил навестить дядю, которого до этого редко вспоминал. Душенька ворвался к нему в новый кабинет, расцеловал слабо сопротивлявшегося дядю, поздравил, полебезил, подумал – а не поцеловать ли руку, благо, в кабинете они были одни, но решил, что это был бы все-таки перебор и не стал.

– Дорогой дядя! – завопил Душенька так, будто его топили в болоте и только дядя начальник мог его спасти, – Поздравляю! От души поздравляю! От всего сердца! – кричал он, пугая прибежавшую на крик из приемной секретаршу истерическими нотками закоренелого психопата, – Я так рад, так рад, так рад! – по мере повторения этой оды к радости, Душенька склонялся все ниже и ниже, так что можно было подумать, что он хочет стать на колени и прикоснуться губами к причинному месту дяди.

Одним словом, вышел он от дяди, как уже было сказано, заведующим отдаленной, но оттого еще более желанной (от глаз подальше) аптеки. Аптека же была рассчитана на одного продавца и одного – извините за выражение – заведующего. В тот же день, добравшись до своего рабочего места, Душенька уволил работника, который на его беду, оказался одного с заведующим пола, и заменил его на свою давнишнюю знакомую, чтобы тут же на работе без лишних хлопот облегчаться на ней, когда вздумается. Для этого была в аптеке отдельная комнатка, маленькая, полу-кабинет, полу-склад для лекарств. Что же касается лекарств, то есть товара, то Душенька, благодаря своему прыткому характеру и умению влезать в доверие, стал лихорадочно пополнять запасы в аптеке левыми лекарствами, то бишь, незаконными (каковой была и вся прожитая жизнь его), вышедшими из употребления, просроченными, приобретая их у таких же, как он сам проходимцев за гроши, а продавая по установленной цене, в чем и преуспел в довольно короткий срок и набил мошну так, как еще ни разу не набивал. Аптека, как уже дважды было упомянуто, находилась на отшибе, и жил на этом отшибе народ простой, наивный, доверчивый, как теперь говорят – малопродвинутый. А Душенька к тому же умел искусно заговаривать зубы и наводить тень на плетень, так что благодаря своему катастрофически общительному характеру и микробоподобному умению проникать во все щели, особенно дурнопахнущие, он вскоре вскружил головы больной части населения, стал другом народа, и нуждающиеся в лекарствах, глотая сильно просроченные пилюли, не могли нарадоваться на нового заведующего аптекой. Но это было не все. Махинации, по части которых Душенька был большой мастак, как в цепной реакции тащили за собой и провоцировали новые махинации, и все они служили одной святой цели – обогощаться любыми средствами, любой ценой, так что, вскоре Душенька, которого раньше как собаку (непородистую) колотили за хронический невозврат долгов, так обнаглел, что купил себе дорогую иномарку, ни много, ни мало – новенький «Лексус». Дорогое удовольствие. Конечно, можно было довольствоваться и какой-нибудь небольшой «Тойотой», но Душенька любил пустить пыль в глаза, был непомерно тщеславным. И уже не так часто как раньше пользовался услугами готовой к услугам своей подружки и одновременно подчиненной. Познакомился с дорогими проститутками, стал душиться дорогим одеколоном, хорошо питаться в дорогих ресторанах, словом все стало у него дорогим. На себя он денег не жалел. Хотя по – разному бывало. Бывало, что жалел. Человек, кто его поймет… Один раз такой, в другой раз – совсем наоборот, черт вас поймет, человеки. В последнее время ему доставляло особое удовольствие стращать и ругать подчиненную. Он находил в этом доселе неиспытанное (никто же ему до сих пор не подчинялся, наоборот – он бывал в подчинении) садистское наслаждение. Часто ругал он ее без видимой причины, подбираясь потихоньку к своей цели, и бедная женщина, боясь, что останется без работы и средств, не перечила, не оправдывалась, покорно сносила незаслуженную брань и по первому же приказу раздвигала ноги.

Но вскоре все переменилось и вдруг, резко, будто выключили свет среди ночи в комнате, где веселая компания выпивала и играла в карты.

Смерть бродила поблизости, и Душенька, как человек трусливый и дрожащий за свою жизнь, чувствовал это, смутно, туманно, неопределенно, но слабое чувство это порой сильно беспокоило, он подозрительно оглядывался на улице – никто его не преследует? Проверял еду в ресторанах, принюхивался – не отравлена ли? Никогда не пользовался общественными туалетами – не утопят ли в нужнике вдруг выросшие из-под земли убийцы? Но порой был рассеян и беспечен до идиотизма, ругался на улице с дворничихой, поднявшей пыль своей метлой и испачкавшей ему туфли, бранил водителей, когда переходил улицу за то, что они вовремя не останавливают на красный свет, ругал киоскера за нерасторопность, что он медленно достает газету, что Душенька хочет купить, ну и прочие глупости и нелепости…

Теперь о приятном. Много лет назад попала в руки Душеньки книжка стихов, кажется, переводы с французского. Или с английского?.. Нет, кажется, с французского… В общем, точно он не помнит, но это не важно. Автора он тоже забыл. Необычное какое-то имя… тоже неважно… Зато некоторые стихи крепко, на долгие годы врезались в память. Видимо, под настроение в то время пришлось. Видимо, и у Душеньки в те далекие годы не окаменевшая еще душа воспринимала прекрасное, трепетала и жаждала пронзительных строк.

Я в чьей памяти лэ и рондели

Услаждавшие слух королев

Песнь сирены про скалы и мели

Гимн рабов и печальный напев

Тех кто счастья в любви не имели

Правда, он не совсем понимал, что означают лэ и рондели и ориентировался больше на контекст – по-видимому, что-то вроде стихов или песен заграничных, а копаться в словарях в поисках слов не в его привычках было, да и словарей он никогда и в глаза не видел, и в гробу он их видал, но ласковая и грустная певучесть слов, искусно выстроенных в прекрасном переводе невольно пленяла, как пленяют красивые мелодии в сопровождении иностранных слов, которые не понимаешь, но понимаешь, что понимать их необязательно.

Как-то под утро, когда он неизвестно отчего всю ночь проворочался в постели и глаз не сомкнул (хотя беспокойных и даже спокойных мыслей у него и в помине не было) и под утро, наконец, угомонился и задремал, он увидел в коротком сне своем какого-то неизвестного типа в короткой куртке, что во сне просто прошел мимо него расхлябанной, странной походкой, будто правая нога тянула его направо, а левая – налево; эта удручающая несогласованность членов одного и того же тела, которые должны были быть согласованы, привлекла внимание Душеньки во сне, но все было видно как сквозь туман: ни черт лица, ни фигуры, ни даже как одет он нельзя было запомнить. Проснулся он тут же, как только парень завернул за угол детской поликлиники. Похлопал глазами. Поглядел в окно, за которым только начинался рассвет и подумал: «И зачем только он мне приснился, кто он такой, какого хрена залез в мой сон?» Но через несколько минут забыл про свой сон, даже не сон – фрагмент сна и пошел помочиться и принять душ.

Но с недавних пор стали посещать его необычные, жутковатые мысли. Вдруг среди бела дня среди делишек и вполне прагматичных, деловых, меркантильных размышлений он становился вдруг недвижим, как статуя, замирал, и тут приходили мысли о смерти, чего с ним раньше никогда не случалось. Как это человек прощается с жизнью, покидает землю? Навсегда? Навсегда! Лежит под влажной землей, полной червей и всякой гадости, под тяжелой могильной плитой, и никогда ему уже не выбраться наверх, к солнцу, не пройти по улицам, не посмотреть на женщин… Никогда. Это тебе не ночь проспать, а потом проснулся, почистил зубы и – вперед. Нет, тут то страшно, что – навсегда. Навсегда! Он перекатывал это слово, пробовал его на вкус, даже вслух произносил. Страшное, нелепое слово. Навсегда. Если б можно было временно, немного полежать, а потом вернуться домой, то конечно… Вроде бы умер, исполнил, то что обязан сделать каждый нормальный человек, выполнил свой долг, ну и хватит, пора вернуться… Это еще туда-сюда, а тут ведь что страшно? Страшно, что навсегда, и ничего больше не будет… Какое, оказывается, жуткое, мерзкое слово – навсегда. Неживое, застывшее, мумия, а не слово… камень, а не слово… Но вскоре Душенька приходил в себя, стряхивал с себя эти ненужные, липкие, бесполезные мысли и продолжал то, что делал всегда.