Гранатовый остров (сборник) - Владимир Эйснер

– Вот те на! – Парфен Савельев мотнул кудлатой головой. – Ну, помянем, мужики, северного охотника! Все-таки наш был человек!

Больше ничего не было сказано о погибшем. Ни плохого, ни хорошего. Разошлись. Застолье кончилось.

Вечером я встретил на улице деда Бугаева и помог ему переловить собак.

– Ну, заходь, таперь можна чаю, – огромной своей фигурой дед закрывал весь дверной проем.

– Погодите, Маркел Мелентьич. Я – за бутылочкой. Помянем напарника Вашего.

– Водкой не поминают! Не православный это обычай, а грех! Покойник и при жизни перебирал, а мы его ишшо и поминать водкой! Возьми сладкого чего, а я тут пока кутью сварганю.

После третьего стакана чая дед Маркел вытер пот со лба и пересел к печке, подбросил полешко.

– По пьяне что ли?

– Ну, а то как! Брагу он ставил. Не мог уже без яе, проклятой. Я ишшо таким его знал! И отца и матерь. Шустрый был парнишко, не ленив и смекалистой.

Отец его столярничал в ремгруппе, а выходными они часто к мине на точку прибегали. Как постарше стал, бывало, парнишечков школьных с собой приведет. Рыбачим с имя. И рыба им, и наука. И сам тады был чуть за сорок. Тоже иногда и камушки кидал с имя вместе, какой больше прыгнет…

Потом отец его помер. Матушка с двумя младшими девками на «материк» подалась. Но он посля армии приезжал. Дивились все: погоны на ем красные! И мне не глянулось. Чего Север краснотой дразнить? У кажного тут ктой-то лежит. И мой отец в Норильске закопан… А смеется:

– Возьми, грит, деда, меня в тундру. Напарником, грит.

И я смеюсь.

– Учись, грю. Тундра – дела стариковская!

Потом не стало его слыхать. Потом слыхать: охранником в зоне работат! Ну – я не поверил, мало чего люди бают. Потом слыхать – правда! Потом пропал навсе. Лет двенадцать ли пятнадцать ниче не слыхать.

Потом прибыл. Ясно – Север. Кто был – вернется.

– Че так?

– С женой развелся. В напарники возьмешь ли, нет?

– Давай, грю, дела эта тебе знакомая. Детишков-то не оставил?

– Не дал Бог, грит.

Ну и ладно.

Вижу – переживат. В работу надоть яго, штоб уставал да спал крепко – лучше всех таблетков. А там отойдет, ишшо женится.

Ну, зиму перебыли мы, песец шел, разбогатели маненько. Гляжу – весной привозит.

Не глянулась мине. Городская. Такая в тундре года не сдюжит, назад повернет. Ну – дело их!

Мигнул я племяшам, взяли мы струмент, да на мысе Угольном, верст за дваццать от мово зимовья, дом ему скатали шесть на четыре. Она варит, мы, четвериком, бревна тешем. За три недели поставили. С пристройкой. И сарай. Отселил его, как отец сына. Хозяйнуй сам, да в гости бывай!

Упряжку не стал-от заводить. Щас мода – "Буран". Тады ишшо можно было купить. Две тыщи и стоил всего. А щас на-ко! Десять лет копить.

Дед замолчал. На его снежно-белой голове плясали отсветы пламени, в морщинах на лбу залегла тьма, придавая грубому лицу загадочный древний вид. Я пожалел, что не взял с собой фотокамеры.

– Бабонька та точно не сдюжила. Осенью, как вывез он яе с путины в поселок, дак и поминай! Ну, посмеялись мы, да забыли, и до него случалось.

Следущим отпуском – другу везет. И та сбежала!

Так и повелось. Весной привозит, к зиме отвозит. А ведь зимой, в мороз да длинну ночь, самая пора у охотника. Урожай. А ну-ко один! Тока шестая ли седьмая ровно год продержалась.

Крепко глянулась мне девка. Наша была, с-под Туруханску. Муж ейный с тайги не вернулся, дак она рада была новой семье-то!

Я к йим в зиму с путика наезжал. То обогреться, то спроста. В избе все на свой лад у ей. И чисто так, прибрано. Ну – баба! А едешь по тундре – сдалека хлебный дух слыхать – Манюшка пироги печет!

Я, дурень старой, думал, вота сложилось у Артема. Ан н-нет! В середь мая приходит она к мине: дедушко, билет взяла, помоги чемодан, я тяжелая!

Тут я, пра слово, навсе онемел.

– Че ж ты, грю, дура, прости, Создатель, за слово, от мужика бежишь, раз в тягости?

– Ох, дура, – шмырчит, – ох, дура, – да пала ко мне, да в голос: – Не было мужа и такого не надо! Не хочу, чтобы у дитя моего такой отец был!

– Да чем жа, грю, он хуже других-то?

– Ой, хуже, – шмырчит, – дедушко, ой, хуже! Расстрельной он! Зеков стрелял, которых по суду к вышке. Сам напросился! Всю Россию так-то объездил! А потом, когда пошла перестройка эта перетряска, ктой-то ему сказал, сам ли дошел, что не все по расстрельной статье йшли. Которые вовсе невинны. За одного, говорил, Чикатилу, четырех человек зазря грохнули! Ну, так он бросил, уволился. Так хоть бы уж молчал! Так нет! Браги своей выпьет кружку-другу – и начинат рассказывать. Да кому? Бабе! А я потом не усну – мерещится!

– И как подумаю, что ненормальный он, самашечий, что который в себе-то мужик, не пойдет на зарплату таку – людей стрелять! Да что болезнь его могет на дитя перекинуться, скушно мне делается, дедушко, хоть в петлю!

– Не верь, дочка, грю, не стреляют щас, а на рудники! Мушшын не знашь? Каждой на свой лад хвастат, да иной меру не знат!

А она:

– Нет, дедушко, правда! Через то и мучается, и пьет через то! И уж так-то напивается браги своей, так-то напивается, хуже как с водки, и рвет его аж черной желчью, а все не бросит!

Не могу больше! Еслив не возвернусь к матери, – сгину тута и дитя мое сгинет.

Но не бегу. Сказала ему. "Ладно!" – и денег дал. А провожать, грит, не пойду, сама как знашь! Смолчала, что в тягости я…

Н-ну, дела-a! Проводил, перекрестил, в самолет посадил. Вертаюсь в общагу. Нашел его.

– Че, правда, че ли?

Посмотрел так.

– Правда, грит.

– Заставляли, че ли?

– Нет, сам.

– Тады плохая дела. Отпуск щас у тибя. Ты на «материке» по церквам походи. Попа себе высмотри. Да не абы какого, а какой глянется, молодой ли, старой. Исповедуйся. Надоть, штобы Бог простил. Таку-то тяжесть на душе носить – навсе свихнуться. Ще парни не знают. С тобой никто исть-пить не станет, ни рядом не сядет!

Ладно. Возвертается он с отпуску – никакой бабы рядом нету, и от миня нос воротит. Ну – молчу.

А об начало сезона заехал к нему.

– Да ты ходил ли к попу-то?

– А ну их, грит, долгогривых! Разве обскажешь кому, что в душе у меня?

– Да поп-то, грю, ни при чем, только посередник он, надоть, чтоб Создатель простил грех твой!

Крепко я тады осерчал. Ну, на глазах пропадат человек, а лекарства сам не хочет! Не желат! Хотел брагу вылить и трубки энти гнутые заломать, а он:

– Не трожь! Ты мне, дед, как родной, но тута я хозяин!

Мало мы друг друга за грудки не взяли! Плюнул я да пошел.

Потом, кады охолонули оба, уговорил я его все жа ко мне на зиму. На глазах, думаю, будет, одному сейчас никак нельзя. Приезжаю с путику, – это на собаках-то сутки, пристал маненько, – гляжу – у него по новой брага и веселый уже! Ну – повздорили мало. Он – карабин и бежать! Выхожу с двери – на валуне сидит и с правой ноги валенок на снегу.

– Не подходи, – кричит, – деда, не мешай – устал. Не седни, так завтра!

Побег я, думал, успею ногой по стволу-то. А старый, не успел…

Маркел Мелентьич тяжело вздыхает и ворошит кочергой угли.

– А что, – спрашиваю, – было у них с Федькой Лутохиным? Стрелялись что ли?

– Ну. Пили-пили, да задрались. Артем – карабин! Я тот раз успел-так по стволу шваброй. Пуля – в кушетку.

Плашмя пошла, ваты накрутила, сбоку дыра в кулак. Пыли было, да чиху!

И кто яе придумал, водку энту? Навсе дуреют с няе мужики.

Стукнула дверь. Зашли еще охотники, заговорили. Мелентьич встал, прошел к плите, поставил на огонь остывший чайник. Я попрощался и тихо вышел.

На небе светилось сияние. Но не веселая зеленая лента, не фиолетово-белое пламя и не длинные синие стрелы.

Близ зенита будто раздавили громадную вишню. Густой сок стекал по стылой синеве на запад, капал с ясных звездочек на дальний берег, на черный лес, на багровый жар полярного заката.

Левее Полярной звезды

„Положи меня, как печать на сердце твое,

как перстень на руку твою:

ибо крепка, как смерть, любовь…»

Стойкой чалдонке Тане посвящается

– Мешок рыбы на букет цветов? Конечно, да!

– Видали лоха?

Весь экипаж высыпал посмотреть на редкий случай, но «лох» уже уходил сквозь аэродромный гул, и даже по спине было видно, что вполне доволен судьбой.

Гвоздики из Москвы. В хрустящем целлофане. Пахучие. Свежие. Нежные. Эх, довезти бы!

У себя, в рабочем общежитии, Саша прошел в чулан и выбрал там из хлама поломанный стул. Вахтерша, тетя Даша, с тревогой наблюдала, как молодой мужчина оторвал от старого стула полукруглую дужку и запихнул ее себе под парку, так что грудь оттопырилась, как у ядреной бабы.

– Вот! Позальют шары с утра и творят незнамо че! Ты че делашь, че делашь-то, охальник? Ментовка, гля, рядом. А ну – брякну че?

Саша, смеясь, чмокнул тетю Дашу в вялую щеку и выскочил во двор. Зарокотал снегоход «Буран».

На дворе темно, на душе светло, на спидометре – сорок. Вот уже позади «Страна Маленьких Палок», – полоса редколесья лесотундры, последние деревца сибирской тайги, и снегоход выбегает в Великую Белую Пустыню. Дальше, до самого Полюса, лишь снег и ветер.